Два билета в никогда - Виктория Платова

Ничего такого не произошло. Лицо Изабо так и осталось безмятежным, а черные глаза – непроницаемыми.

– И это всё? – ровным голосом спросила она.

– Еще вы спите с дядей Витей за деньги. И… из-за вас Лора выбросилась из окна.

Ну, давай же, Изабо! Стакан, пепельница, расплакаться. Давай! Выпусти из темноты Бугимена, от которого не заслонишься ночником с обезьянками. И сигаретным дымом тоже. Давай!

Черные глаза, красные губы, белые зубы – белее, чем лицо. Изабо снова смеется, наблюдая, как валюсь в пропасть я – неблагодарная маленькая дрянь. Она просто хотела узнать меня поближе, проявила терпимость, познакомила меня с красавчиком Локо и сделала так, чтобы Анечко-деточко пережила самое прекрасное путешествие в жизни. Самое лучшее приключение.

Но Анечко все испортила. Вместо того, чтобы ухватиться за куртку Изабо и никогда больше не выпускать ее из рук (разве не об этом я мечтаю до сих пор?), она наговорила всякой фигни. Нет, это даже не фигня. Фигню можно простить, от нее можно отмахнуться.

А от того, что произошло с Лорой, первой женой дяди Вити, – не отмахнешься. Потому что это правда: она покончила с собой. Через полгода после того, как дядя Витя бросил ее, оставил ради Изабо. Я почти не помню Лору. Кажется, она была милая, очень добрая. С ямочками на щеках. Три из пяти кукол Барби, с которыми Анечко-деточко возилась в детстве, подарены ею. А еще – кукольный дом и пазлы. Четыре коробки с пазлами. Ма она тоже что-то дарила. И Папито. Что случилось с теми подарками – я не знаю, кукольный дом тоже куда-то исчез, а куклы остались.

И остался Марик – сын Лоры и дяди Вити. Марика я не помню вообще. Маленький мальчик, похожий на шар, вернее – на несколько шаров, связанных друг с другом. Круглая голова, круглое туловище, круглые ладони, а еще он косолапил. После смерти Лоры Марика забрали ее родители (дядя Витя не особенно сопротивлялся), а через несколько лет, когда он подрос, в дело вступила Ба. Это она настояла, чтобы моего двоюродного братца отправили в закрытую частную школу где-то в Англии. Не знаю, хорошо это или плохо и была бы довольна Лора.

Мне кажется, что нет.

История с Лорой просачивалась в мое сознание постепенно. Первой жены дяди Вити не стало, когда мне было семь, и я даже не заметила этого. Просто подарков на Новый год и день рождения стало меньше – на один или два. А до этого, в день Лориных похорон, Ма и Папито крепко поссорились. Ма настаивала на том, чтобы Анечко-деточко «приобщилась к таинству смерти, это крайне необходимо как безусловный и поучительный опыт», Папито же сделал все, чтобы это, «мать его, таинство» в жизни дочери не всплыло.

И вообще – не всплывало как можно дольше.

Папито победил – наверное, потому, что Ма была тогда слабой. Уязвимой. Смерть Лоры – ее самое большое профессиональное поражение. Она не помогла своей несчастной невестке, хотя были все предпосылки спасти ее, все возможности. Несколько сеансов в кабинете, на кушетке, под психоаналитические мантры Ма – и с Лорой не случилось бы непоправимого.

Но Ма прощелкала момент, когда Лору еще можно было затянуть на кушетку. Наверное, и сама Лора не хотела беспокоить родственников лишний раз – милая и очень добрая.

Так, никого не беспокоя, она взяла и вышла в окно.

И в сухом остатке получилось, что все страшно недовольны, обижены на «глупышку Лору»: Ма – из-за профессионального поражения, Папито – из-за Ма с ее пораженческими настроениями; Ба – из-за того, что на ее образцово-показательную семью легло несмываемое пятно. Как же, как же, великая и ужасная Белла Романовна Новикова и чертово самоубийство – две вещи несовместные.

И лишь дядя Витя остался совершенно равнодушным к произошедшему.

Для него существовала только Изабо, а на все остальное ему было ровным счетом наплевать.

Я хорошо понимаю дядю Витю. Сидя напротив Изабо, которая больше не курит. А просто смотрит на меня, подтянув к груди колено и опустив на него подбородок.

Просто – смотрит.

Наблюдает, как я валюсь в пропасть – неблагодарная маленькая дрянь. Кажется, мое лицо пылает, как факел, еще секунда – и от жара затрещат волосы и лопнет кожа.

Так тебе и надо, Анечко-деточко! Так тебе и надо!

– А ты? – неожиданно спросила она. – Не хотела бы, чтобы из-за тебя кто-то совершил что-нибудь серьезное? Непоправимое? То, что больше нельзя отменить?

Даже сейчас, когда мне шестнадцать (ну, почти), ответа на этот вопрос нет.

Зато у тринадцатилетней Анечко-деточко – тогда, на террасе ресторана «Шале», ответ имелся. Правда, чтобы получить его, Изабо должна была по-другому сформулировать вопрос: готова ли ты, Анечко, совершить что-то серьезное и непоправимое ради кого-нибудь?

Да.

Черные волосы, черные глаза, белая кожа, красные губы. Вот ради кого.

Мое лицо пылает, как факел. Хорошо, что Изабо ошиблась с вопросом.

– Такое хотят только плохие люди.

– А ты – хороший человек? – тут же подловила меня Изабо.

– Не знаю.

– Ты не имеешь представления, кто я такая, но при этом обозвала шлюхой. Хорошие люди так поступают?

– Не знаю. Наверное, мне лучше уйти.

– С собственного дня рождения? Не очень-то вежливо.

– Он давно прошел, вы ведь знаете.

– Тогда иди. Я тебя не держу.

Вот и всё. Всё.

Я вскакиваю и бегу к выходу, и где-то в районе барной стойки со всей дури врезаюсь в официанта Влада – он как раз направлялся в сторону террасы с подносом в руках. Влад не ожидал столкновения и не успел что-либо предпринять: тарелки валятся на пол и со звоном разбиваются.

– Эй, ненормальная! Ты чего? – летит мне вдогонку его голос.

Ненормальная и есть.

Нужно позвонить Папито, пусть он заберет меня отсюда поскорее! Я достаю из кармана телефон и пытаюсь найти номер в записной книжке. Не очень-то хорошо у меня получается, глаза застилают слезы, они льются и льются безостановочно.

И вокруг нет никого, в ком я могла бы найти утешение: незнакомое место, незнакомые сосны, незнакомый предвечерний ветер. Несколько машин на стоянке, одна из них, джип «Рендж Ровер», – такая же, как у Папито, только номер другой.

И цвет.

А потом я замечаю Локо.

Локо – единственное знакомое мне существо, почти родное. От Локо веет спокойствием, его черный корпус и хромированные трубы отсвечивают на солнце. Продолжая всхлипывать, я вскарабкиваюсь на сиденье, съеживаюсь на нем и утыкаюсь лицом в свою школьную сумку.

Бедная Анечко-деточко! Несчастная идиотка.

Ма никогда и ни о чем не узнает. И Папито тоже, я просто посижу здесь немножко, под присмотром Локо, а потом пойду в город. Буду идти и идти, сколько хватит сил. Или найду автобусную остановку, здесь ведь должна быть автобусная остановка.

Я люблю Ма, и Ма любит меня. Но ее главная цель – свести на нет психологические микротравмы, которых еще никому не удавалось избежать: такова жизнь. О полноценных травмах речи не идет, Ма тщательно следит за этим. Ее главная задача – «купировать возможные последствия», «выкурить гадость из подсознания, аккуратно снять ее слой за слоем». Чтобы мое будущее оказалось по возможности безоблачным и хорошо прогнозируемым.

Если бы она хотя бы раз в жизни наорала на меня – мне было бы гораздо легче.

Я люблю Папито, и Папито любит меня. Но он почти всегда занят, он слишком много работает, зависает на своих строительных объектах. У него вечные согласования, комиссии, срыв сроков. Иногда мы не видим его круглыми сутками. Так что идея позвонить ему – не самая лучшая, он не приедет. Он только лишний раз расстроится и тут же начнет подбирать варианты выхода из сложившейся ситуации. Самый простой, тот, что лежит на поверхности, – я должна позвонить Ма. И Ма заберет меня, если у нее окажется свободное время.

Мои родители – очень занятые люди. А я – очень одинокий ребенок.

Самый одинокий на свете.

Меня охватывает острый приступ жалости к себе, и рыдания возобновляются с новой силой.

– Детёныш!..

Кто это сказал?

– Детёныш? Эй?

Изабо.

Она осторожно отодвигает мою сумку и кладет ее рядом, на сиденье Локо. А потом – так же осторожно – обнимает меня за плечи.

– Успокойся, пожалуйста. Всё забыли, да?

Ее волосы касаются моего лица, и это похоже на пробуждение после долгого сна. Когда солнечный луч скользит по щеке – ласково и нежно. Ее глаза вглядываются в Анечко-деточко, не такие уж они непроницаемые. Или это я уже привыкла к темноте, обжилась в ней?