Дом ангелов - Паскаль Брюкнер

— Добрый день, мсье, я работаю напротив, не нужно ли вам чего-нибудь?

— Отвали, мудила, вид мне застишь.

— Поразительно, — сказал потом Ариэль, — этот человек спонтанно повторил слова Диогена Александру Македонскому: не заслоняй мне солнца. Вот настоящий философ, не то что фатоватые педанты, которые разглагольствуют по телевидению. Этот человек — просто клад. Его инсталляция заслуживает места в величайших музеях Франции. Да, да, правда, поразительная изобретательность. Он воссоздал первобытное жилище из подручных материалов. Это следует обдумать для улучшения нашего маркетинга.

Ариэль не отступался:

— Дорогой мой, вы служите примером: ваша скудная жизнь подчеркивает тщетность наших благ. Вы преподали нам всем урок!

— Иди ты на хер!

Ариэль разработал для своего агентства «линию бездомного» и собирался продавать «комплект выживания», чтобы можно было жить у себя дома на манер клошара, на картонках, без мебели, с жаровней посреди комнаты. Он был уверен, что богатые клиенты клюнут. Он назвал это «апартаменты Говарда Хьюза», по имени американского миллионера, который, умирая в заточении в своем поместье, кишел паразитами и не стриг ногти, волосы и бороду. Ариэль развивал Антонену теорию об американских homeless — бездомных и французских маргиналах: первый таскает за собой свою тележку, полную хлама, как шахтер вагонетку с углем. Это кающиеся от американской мечты: они загубили свою жизнь и расплачиваются за ошибки вечными скитаниями. Клошар по-французски — дело иное, это шут при короле: он насмехается над суетой и деловитостью, показывая нам, как мы самодовольны и уязвимы. Он провокатор, в то время как его англосаксонский коллега — контрпример. Каждый день Ариэль навещал своего нового друга, приносил ему деньги, еду. Он оставил ему диктофон, на случай, если придет вдохновение, уверенный, что тот разродится великой доктриной анархии. Мариус сделал одну-единственную запись следующего содержания:

— Отвянь от меня, да пошустри меню поразнообразнее, обрыдла уже твоя жрачка.

Диктофона Ариэль больше не видел и стал наведываться реже. Каждый раз, когда его жена или подруга заходили за ним вечером в агентство, бродяга поднимался и, делая неприличные жесты, орал:

— Не одолжишь мне свою цыпочку? Приперло! Спустить надо…

Ариэль, казалось, ничуть не обижался на эти выходки. Мариус, чтобы разжиться мелочью, валялся у банкоматов, выказывая елейную вежливость, что было верхом шантажа. Люди при виде его не могли сдержать тошноту. Деньги текли из банкомата рекой, а он, обездоленный, смиренно протягивал руку. Смирения хватало ненадолго, и уже через час он начинал задирать прохожих. Приходской священник, здоровенный остроносый верзила, с гордостью носивший сутану, явился в агентство посоветоваться с Ариэлем, как помочь «нашему брату в нужде». Формулировку эту можно было истолковать по-разному. Будучи «под газом», как он говорил, Мариус бил пивные бутылки, рассыпая вокруг осколки, отчего было опасно там ходить, особенно детям в сандалиях и собакам, рисковавшим поранить лапы. По кварталу пошла петиция, прихожане теряли терпение. Вдобавок Мариус, вместо благодарности, дважды за неделю блевал у двери агентства, грязно ругаясь. Ариэль, однако, не стал окатывать его водой или звать полицию. Он выказывал полнейшую невозмутимость.

— Интересно, — говорил он, — что же этот бедолага пытается нам сказать? Каков месседж этой неудержимой рвоты?

— Знаете, — ответил однажды Антонен, — я могу перевести вам его месседж в двух словах: грубо говоря, он блюет на вас и не желает вашего сочувствия.

Это толкование охладило энтузиазм филантропа по случаю. Кюре еще несколько раз пытался выступить посредником, но тщетно. Капризы бродяги достали всех.

Закончились в одночасье горячие супы, равно как и попытки диалога о мудрости древних и пятидесятиевровые банкноты, засунутые за обшлаг драного свитера. Улица Тюренн стала границей, no man’s land, разделявшей две враждующие страны. Дальше события развивались странным образом. Одеяла клошара исчезли, как раз когда наступила осень. Картонки, которыми он укрывался, отправились на помойку. Через пару недель ранние холода победили его упорство: за ним приехала машина службы спасения и, сославшись на риск переохлаждения, невзирая на его вопли, увезла. Больше его не видели. Муниципальные службы убрали ящик, осталось только темное пятно на асфальте, которое с подозрением обнюхивали проходящие собаки. Антонен не знал, что возмущает его больше, — грязный Мариус или флюгер-Ариэль, резко сменивший хобби. У него появился новый конек: он скупал на французских побережьях заброшенные маяки, принадлежащие морскому ведомству, и готовил проект «Робинзон» для меланхоликов и мизантропов. Он даже планировал семинары по саморазвитию на голых скалах под плеск волн. Теперь он проводил все уик-энды в Конкарно, Дуарнене, Сен-Жан-Кап-Ферра, где вел переговоры с властями.

Антонен же, напротив, продолжал кипеть гневом. Пираты скамейки, солдаты бутылки бесили его, рефрен попрошаек резал ему слух. Когда один из них у дверей булочной совал ему под нос свою кружку, он, скрипя зубами, шипел:

— Вставай и иди работать!

Жалкий аргумент, но ему становилось легче. На вопрос: «Не найдется пары евро?» — он отвечал:

— Найдется, конечно, но я оставлю их себе.

Его грубость не удивляла побирушек, они были недостаточно горды, чтобы ответить резкостью. Само их присутствие было оскорблением прогрессу, медицине: архитекторы, скульпторы, художники веками трудились, чтобы построить этот сказочный город, — а они разрушали его своей грязью. Антонен вполне отличал бедность от нищеты. Его семья не была богата, дед и бабка, матрасники из Юра, были выходцами из народа и гордились этим. Они уважали себя всегда и в любых обстоятельствах. А «цветам тротуара» как раз самоуважения и не хватало — это были нечистоты с человеческим лицом. Их присутствие было безобразно, позорно. В Париже ходят по фекалиям — собачьим и человечьим.

Антонену вспомнился один случай. Ему было десять лет, осенний вечер, станция скоростного метро «Дефанс», он с отцом, который держит его за руку. На перроне людно, в основном служащие, разъезжающиеся по домам после тяжелого дня. Высокий, хорошо одетый мужчина с атташе-кейсом в руке стоял на краю платформы, у самой черты. Он вставал на цыпочки, тянул шею — ему не терпелось увидеть поезд. И вдруг какой-то субъект вскочил с пластикового сиденья, кинулся на него и толкнул — как раз в ту минуту, когда поезд въехал на станцию. Мужчина потерял равновесие и упал, не успев даже вскрикнуть. Он не погиб, но ему отрезало левую ногу. В сорок четыре года. А напавший на него, деклассированный элемент, спокойно ушел, сделав свое черное дело, и его так и не нашли, несмотря на камеры слежения. Тихая, почти незаметная драма. И еще одно Антонен запомнил благодаря этому эпизоду: жизнь можно отнять в одну секунду, одним простым движением.

Глава 5

Откровения пары ботинок

Каждое утро, в девять часов, на угол бульвара Осман и улицы Шоссе-д’Антен приходила маленькая женщина в пестрой юбке и грубом шерстяном свитере, с повязанными косынкой волосами; в руке у нее был маленький чемоданчик с дырками. Открыв его украдкой, она доставала запеленатого младенца — не всегда одного и того же, — и вставала на углу с протянутой рукой. Младенец спал у ее груди, не подавая признаков жизни, и никто не мог сказать, жив он или мертв. Якобы мать приносила своего кормильца в чемоданчике и запихивала его туда вечером, подсчитав выручку. Однажды ее забрала полиция, и вместо нее на углу появилась старуха с трясущейся головой, которую потом сменил паралитик.

Антонен, мало-помалу превратившийся в детектива нищебродов, наблюдал за той женщиной несколько недель. Он ходил теперь по Парижу с блокнотом в руке и записывал свои открытия. Никогда прежде он не видел этого города, не водил дружбы ни с лирически настроенными любителями прогулок, ни с меланхоличными пьяницами, ни со словоохотливыми мечтателями. Чтобы открыть для себя Париж, надо смотреть не вверх, а вниз, на нищую братию, что покрывает подворотни и тротуары, точно прыщи на лице города-светоча. Антонен купил в канцелярском магазине большую карту столицы. Он решил держаться в границах центра. Кнопками он отмечал на карте места скопления бомжей и соединял их линиями. Синие кнопки означали самые людные места, красные — устрашающую плотность сброда, черные — отдельных клошаров, загнивающих по углам, желтые — кочевой люд, что не сидит на одном месте. Антонен покрывал территорию этими цветными флажками, как будто речь шла о регате или скачках. Удивленной Монике он объяснил, что это учет недвижимости для нужд агентства. Он бывал в бесплатных столовых, бродил по набережным Сены, вокруг вокзалов, на запасных путях, где обосновались и жили в палатках из подручных материалов многочисленные одиночки. Он научился отличать тружеников, выброшенных на улицу из-за безработицы или по болезни, от настоящих отбросов общества, которые едва держались на ногах и были неотделимы от своих нечистот. Первые пытались бороться, у них еще был шанс выкарабкаться, вторые опускались на дно. Есть нужда и есть нищета. Он, фанатик гигиены, приходил в ярость. Возмущения тут мало, это лишь содрогание благородной души, оскорбленной в лучших чувствах. Он не занимался политикой, не ходил на выборы, но у него был незыблемый принцип: человек должен быть стыдлив перед собой и перед другими.