Я хочу домой - Эльчин Сафарли

Месяц Рамадан подходит к концу, два его последних дня проводим с прабабушкой Пярзад в ее доме в Хиля.

Я проснулся на рассвете. Идя на кухню, вижу, как Пярзад-нене[23] расстилает в своей комнате молитвенный коврик. На нем зелеными нитями вышита ниша, острием обращенная в сторону киблы[24].

Пярзад-нене покрылась широким белым платком, видны только лицо и ладони. Она произносит: «Аллаху акбар», соединяет руки на груди и, опустив голову, полушепотом читает суру. В первый раз вижу ее во время намаза: дверь комнаты приоткрыта, и в лучах нового дня силуэт Пярзад светится.

В доме все еще пахнет зеленью. Вчера ночью Пярзад и Сона нарезали мяту, лук-порей, щавель, петрушку, укроп и горную кинзу для довги[25]. В нашей семье в Рамадан довгу подают на вечернее разговение.

Пока прабабушка молится, сажусь на ковер, прислонившись к дверному косяку. Дождь стих. Cлышу шепот молитвы, мне хорошо и спокойно. Засыпаю.

* * *

– Я тоже должен молиться, нене?

– Каждый волен сам выбирать, Игид. Главное, люби – это самая важная молитва.

– Ею мы платим за счастье?

– Совсем нет. Молитва – это беседа. Разговариваешь со своей душой, благодаришь. За то, что слышишь и видишь, можешь бегать, играть, обнимать, грустить и кушать фисташковое мороженое.

– А если я не буду благодарить, Он обидится?

– Он будет любить тебя так же сильно.

– Нене, я с Ним встречусь, когда умру?

– Ты с Ним встречаешься каждое мгновение. Посмотри на листик инжирного дерева. Видишь, как красиво трепещет на ветру? Это и есть Он. Это ваша встреча.

* * *

Пярзад перекладывает проросшую пшеницу в деревянную миску с высокими бортами. «Игид, беги за Мярдом». Спускаюсь в погреб и, пыхтя, выношу тяжелый речной камень. Он холодный, пахнет кучерявым течением Куры и служит второму поколению нашей семьи.

Пярзад-нене называет его Мярдом, что переводится как «отважный». Им прабабушка будет выдавливать сок из едва проросших зеленоватых ростков пшеницы и варить семени-халву – сласть из специй и грецких орехов.

Пярзад-нене кладет в марлю пшеничную кашицу, выцеживает из нее сок. Темно-зеленый, сладковатый, напоминающий крахмальный раствор. У прабабушки маленькие, пухлые, но крепкие руки. Удивляюсь, откуда в них силы, чтобы измельчить, выжать столько пшеницы.

«Творец наполняет нас силами даже тогда, когда кажется, что их больше нет. Да и женщина – уникальное создание. В ней может биться два сердца».

В сок пшеницы всыпает муку грубого помола, замешивает тесто и обжаривает его в медном тазу, где накалилось топленое масло. Интенсивно мешает – чтобы тесто не прилипло, впитало все масло.

Пярзад-нене не нравится, что дочь называет правнуков Финиками. «Что за инфантилизм, Сона? Не приведи Всевышний, чтобы мои мальчики были такими же мягкотелыми и слащавыми, как финики. В них нужно воспитывать храбрость. Поэтому называю их игидами![26]» Мужчины, играющие в нарды в гостиной, прерывали женский галдеж просьбой заварить чай с чабрецом.

Когда халва начинает темнеть в масле, поливаем ее дошабом, посыпаем специями. Черный перец, тмин, кардамон, семена фенхеля, мускатный орех, гвоздика, корица. Семени-халва уже напоминает густой джем – пора снимать с огня. Она остынет, и из ароматной массы мы руками, смазанными топленым маслом, сформируем шарики и напичкаем их дроблеными грецкими орехами.

Обычно в приготовлении халвы нам помогала Сурая, младшая сестра Пярзад-нене. Тростинка с вечно мокрыми глазами. На третьем году замужества война забрала ее мужа. Десять лет она оплакивала горе, искала повод, чтобы заговорить о покойном. Пярзад-нене жалела ее, называя пленницей прошлого.

«У каждого своя история, по-своему болезненная. Это жизнь и ее уроки – все через них проходят. Прошлое прошло. Есть ты сегодняшняя и то, во что веришь. Будешь верить, что несбывшееся осуществится, – так и будет, пусть и не сразу. Будешь верить в обратное – получишь его… Не переставай благодарить и просить верного направления, покоя, дома».

* * *

Я называл Сураю привидением, обходил стороной. Не мог поверить в то, что она живая, после того как увидел ее тело, свисающее с потолка погреба. Тетя, изнуренная тоской по мужу, решила уйти вслед за ним.

Я спустился в погреб вовремя. Домашние, прибежав на крик, вынули Сураю из петли, откачали, отвезли к врачу. Открыв глаза и увидев родственников вместо духа любимого Вагифа, тетушка горько расплакалась. Молила вернуть обратно.

«Всевышний не принял тебя, сестра, в нужный час отправил нашего мальчика в погреб». На Востоке обращаться к психиатру считалось постыдным, поэтому Сураю забрали домой. Пярзад-нене положила ее в своей комнате и сорок дней читала ей суры Корана. Мама возмущалась, настаивала на врачебной помощи.

«Лекарства не помогут человеку, потерявшему свет в душе. Химия загонит ее еще глубже в чулан. Сурае нужно вернуть веру. Я буду читать ей священную книгу, говорить с ней. Оставьте нас в покое».

К комнате, где лежала Сурая, я не подходил. Мне казалось, что привидение тетушки, облачившись в ее тело, водит домочадцев за нос и скоро со мной расквитается. Я стал плохо спать, по ночам просыпался в поту. Пятничным утром мы отправились с Пярзад-нене в Маштаги на чылдаг[27] – изгоняла испуг знахарка-чылдагчы, которая, несмотря на щедрые размеры, резво бегала вокруг меня, выкрикивая слова на фарси и прижигая мои запястья, колени дымящейся трубочкой, начиненной полынью.

От знахарки возвращаемся на кряхтящем алабаше[28]. Пярзад-нене перебирает четки, кончики ее келагаи[29] трепещутся от ветерка из приоткрытого окна. Проезжаем мимо железнодорожной станции Хиля. Запах маслянистых шпал врывается в салон алабаша.

«Игид, тетя Сурая переживает нелегкие дни. Мы ее семья и должны помочь нашей девочке. Ей, как никогда, нужны дуа…[30] Пусть наши глаза видят в людях хорошее, сердца прощают худшее, а души не теряют веры».

Спустя два месяца Сурая вышла из комнаты. Ранним утром разгара осени. Мы проснулись на запах омлета с помидорами. Накрытый белой скатертью стол гостиной заставлен вкусностями: смесь меда и сливок, белые сыры с виноградом, икра из печеных овощей, треугольники пышного кюкю[31], инжирное варенье, кутабы с зеленью, чай из дровяного самовара.

Сурая в длинном белом платье, перевязав голову желтым платком, порхает по кухне, напевая «Сары гелин»[32].

«Не заплетают концы волос, не срывают цветок в росе… Златовласая невеста».

Все домашние собрались за столом, как раньше: о чем-то громко говорили, нахваливали кулинарные умения Сураи, смеялись, обсуждали планы на день. Никто не вспоминал о прошлом, не смотрел с тревогой на вновь улыбающуюся тетушку. Лишь по еле заметному шевелению губ Пярзад-нене я прочел: «Аллаха шюкюр! Аллаха шюкюр!»[33]

Сурая вернулась на работу. Вместе с женщинами поселка собирала оливки в серебристых рощах Гала[34]: вычесывала с веток темно-зеленые ягоды, заполняла мешки, отправляла на отжим.

Следующей осенью Сурая вышла замуж за фермера Сакита. У них родилась дочь. Назвали Пярзад.

* * *

Дом поглотила ночная тишина, все спят. Надев шерстяные носки, тихонько выбираюсь из комнаты, обуваюсь и выхожу на улицу. Спящая на крыльце рыжая кошка Пярзад-нене вскакивает на забор и провожает меня тревожным взглядом. Время самостоятельно прогуляться по ночному Хиля.

Горячий августовский воздух пропитан пыльцой цветов айвового дерева, кто-то в темноте противоположного квартала тихо слушает по радиоприемнику мугам, а во дворике пекарни остывает семья медных противней, хранящих следы утреннего хлеба: на рассвете их почистят сухим песком, сполоснут уксусом (чтобы ушли посторонние запахи), промоют водой и снова отправят в печь.

Цветастые чехлы матрасов тетушки Адыли, соседки напротив, сохнут на крыше ее дома и пахнут розовым маслом, по паре капель которого хилинцы добавляют в воду при стирке.

У качелей под тутовым деревом спит слоник с оторванным хоботом – с ним наигрались и выбросили. Из дырки на месте хобота торчат куски пыльной ваты. Подбираю его.

Летние ночи полны уюта и бесстрашия, в чем-то наивного и потому свободного. Не думаешь о чудищах и привидениях – летом они уходят восвояси до первого урагана зимы. Да и чего бояться, когда ты не один: с тобой слон, пусть даже без хобота.

Прохожу мимо дома художника Саттара. Он умер осенью семьдесят четвертого, похоронен на кладбище у Шора, а его жилье превратили в музей. Перекрасили калитку в абрикосовый цвет, раньше она была зеленой.

Когда мы проходили мимо дома Саттара, Пярзад-нене останавливалась, смотрела на пустые окна и произносила: «Аллах рехмет элесин»[35].

«Он видел не так, как смотрел. Гораздо глубже. Игид, души таких людей, как Саттар, выше и шире тела. Талант не может творить, будучи спокойным, – всегда раним, не понят».