Смелая женщина до сорока лет - Денис Викторович Драгунский

автор чудесного рассказа-очерка «Петербургская сторона» и романтической повести «Чайковский» (не про композитора, а про казака). Он организовал выкуп Тараса Шевченко из крепостной неволи. Однако в памяти поколений остался поистине бессмертными строками: «Очи черные, очи страстные…» Правда, автора никто не помнит.

Был серьезный советский поэт Александр Безыменский. Писал поэмы о комсомоле и стройках. Получал премии и ордена. Но остался в памяти народной – легкомысленной песенкой «Всё хорошо, прекрасная маркиза!» – вернее, вот этими словами из песенки (вольный перевод с французского). Автора тоже никто не помнит.

Будущее – страшная штука.

А вдруг лет через сто от Бродского и Евтушенко останется почти апокрифическая фраза Довлатова: «Бродский сказал: если Евтушенко против колхозов, то я – за!»

Кто такие Бродский и Евтушенко? Что такое колхозы?

Да какая разница! Хорошо ведь сказано!

Примерно как: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись! – сказал Калигула, цитируя поэта Акция».

Кто такие Калигула и Акций? Кто кого ненавидит и боится? Где и когда дело происходит? И вообще, в чем там дело? Да хрен их знает. Но сказано хорошо! «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!» Эк его! Даже по-латыни можно выучить: Oderint, dum metuant!

Еще о поэтах

ответы литературы

Вдруг подумалось, что поэта можно по-настоящему оценить при двух условиях:

во-первых, только в целом,

а во-вторых – после смерти.

Почему после смерти? А потому что только тогда он виден в целом (см. пункт 1), он уже не напишет ничего другого, да и лет через сколько-то после смерти будут изданы его юношеские опыты, наброски, черновики, письма.

И он станет виден весь. Разом. Одним взглядом.

Почему это важно?

Потому что отдельные стихи можно – часто очень весело и убедительно – критически кромсать. Придираясь то к стилю, то к политике, то к отдельным неудачным словам и даже слогам. Полагаю, это относится ко всем поэтам, от Горация до Пушкина. Думаю, это и к Сафо с Пиндаром относилось бы, будь мы по-настоящему глубоко погружены в стихию греческого языка (с латынью, поверьте, чуть легче).

Вот, к примеру, Пастернак:

Забытый дом служил как бы резервом

Кружку людей, знакомых по Москве,

И потому Бухтеевым не первым

Подумалось о нем на Рождестве.

В самом кружке немало было выжиг,

Немало присоседилось извне.

Решили Новый год встречать на лыжах,

Неся расход со всеми наравне.

Ну ведь пародийный советский стилёк! (Это – из поэмы «Спекторский».)

Или:

Молодежь по записке

Добывает билет

И великой артистке

Шлет горячий привет.

Это еще пародийнее. Хотя это строфа из великолепного стихотворения «Вакханалия».

И однако Пастернак остается великим поэтом.

Потому что поэт – это оркестр звучащий.

Про любой самый лучший оркестр можно сказать, что гобой и фагот оставляют желать лучшего. И главное: первая скрипка там явно не Менухин, виолончель – не Ростропович, альт – не Башмет, контрабас – не Кусевицкий, труба – не Докшицер, и так далее. А оркестр – блистательный.

То же и поэт.

Он хорош звучанием всех своих стихотворений.

Неким общим звуком.

А «поэт одного стихотворения» – это какой-то посредственный коллектив, где первой скрипкой то ли за большие деньги, то ли шутки ради – один разочек сел великий скрипач, тот же Менухин. Ну да, забавно было побывать на таком представлении. Ну вот и всё. Что тут можно сказать?

* * *

С прозой, мне кажется, всё несколько иначе.

Как? Черт его знает.

О прозаиках я «…не сужу,

Затем, что к ним принадлежу».

Утренний диалог

наброски и заметки

– Я был бы счастлив…

– Подожди. Не говори ничего.

– Почему?

– Я сама скажу.

– Говори.

– Я тоже была бы счастлива. Но у меня есть сын.

– Сын?

– Да, сын. Три года.

– Три года?

– Три с половиной. А что, по мне не скажешь?

– Почему же ты…

– Я не обязана была тебе докладывать.

– Да, конечно.

– Ты меня понимаешь?

– Да, конечно. Тебе нужны деньги?

– Нет… То есть да. То есть нет!

– Нет или да?

– И да, и нет.

– То есть?

– Как ты не понимаешь? Деньги нужны всем, всегда.

– Скажи – сколько.

– Моему сыну нужны не деньги. Хотя деньги тоже.

– Нужны или нет?

– Моему сыну нужен отец.

– Понял. Ты спала со мной ради сына?

– Ты ничего не понимаешь!

– Да, ты права. Я ничего не понимаю.

Финал ненаписанной новеллы

Она одевалась, продолжая говорить горячо и искренне. Говорила, что иногда, очень редко, но – вдруг возникает настоящее чувство, сметающее все загородки, которые громоздит перед нами этот хваленый, этот поганый здравый смысл.

– Перестань, – сказал он.

– Почему?

– Ты знаешь, сколько мне лет?

– Сорок восемь? – с надеждой спросила она.

– Шестьдесят четыре.

Она опустила голову и дальше одевалась уже отвернувшись.

Взяла сумочку. Вышла молча, не взглянув на него.

Гостиничная дверь громко защелкнулась.

Он вздохнул, встал с кровати, накинул халат, подошел к окну.

Номер был на третьем этаже, над козырьком главного входа.

Он увидел, как она прошла по красиво мощенному гостиничному двору. Во двор въехал парень на самокате, в ярко-фиолетовых кроссовках и с прической такого же цвета. Подрулил к ней, что-то спросил. Она ответила. Они стали разговаривать. Она засмеялась – весело и громко, так громко, что было слышно сквозь закрытое окно.

Может быть, она знала или чувствовала, что он смотрит на нее из окна? и хохотала, и кокетничала с этим парнем нарочно? – но, скорее всего, нет.

Ей уже было наплевать на него, и ему от этого стало легче.

Новеллы, состоящие из одной только первой фразы

«В Париже в жару очень плохо».

«Когда я вернулась в Милан, я сняла квартиру с балконом и посадила там петунии».

«На Родосе у меня в первый же день сломался ноутбук».

«От Темзы пахло бензином и потными туристами».

Ключ

не пробуждай воспоминаний

Это было прекрасно. Ну или так – очень хорошо. Четвертое свидание. А может быть, даже пятое.

В общем, не первое и не второе. Она уже слегка освоилась в квартире. Поэтому она сбегала в кухню, налила себе чаю, вернулась, поставила подушку торчком у кроватной спинки и расположилась полулежа-полусидя, попивая чай и ласково – а может быть, даже любовно – глядя на него.

А он лежал на спине и смотрел