Кровь избранных - Кай Дзен

Дитрих и Артур переглянулись.

— Не думал, что вы такой знаток, мистер Отару, — удивился немец. — Вы для нас — постоянный сюрприз.

— О, я вовсе не знаток, просто любитель…

Угли в камине подернулись пеплом. Хофштадтер извинился:

— Прошу прощения, я, пожалуй, пойду спать. Завтра нам предстоит целый день в поле, а прошлой ночью выспаться не удалось.

Хиро поднялся:

— Я тоже хочу откланяться. Спокойной ночи, господа.

Артур попрощался с гостями и отнес бокалы на кухню. По пути в свою комнату Дитрих увидел через маленькое оконце на лестнице, как Филмор открывает створки кухонного шкафа и задумчиво смотрит внутрь, словно соображая, чего бы еще поесть.

Освещенные луной портьеры напомнили Дитриху беседку с белыми занавесками в саду виллы Хофштадтеров в Любеке. Штурмбанфюрер снова увидел сияющее лицо матери, когда та, раскинув тонкие руки, подозвала его, чтобы обнять. А он, в матроске и соломенной шляпе с синей лентой, понесся к ней во весь дух, свалился, разбил коленку, но не дал воли слезам, ведь мужчины не плачут.

Мама на фоне белой занавески в беседке.

Лицо матери, навсегда отмеченное смертельной бледностью болезни.

Хофштадтер посмотрел на руки и вспомнил тот миг, когда он погладил мать по волосам, осторожно опустил ее голову на подушку и пальцами закрыл ей глаза. Дитрих и тогда не плакал. Только ощущение огромной пустоты охватило его. Небытие медленно вливалось в вены и в плоть. А через несколько дней пришла телеграмма от отца. Ее текст, словно выжженный огнем, остался в памяти:

«Скорблю по поводу кончины моей возлюбленной. Приехать в Германию не имею возможности. Поручаю моего сына Дитриха заботам воспитателя, назначенного заранее.

А мы — мы пригладили волосыИ вздернули подбородки,А потом настала свобода…Страшная свобода приводить в порядок веру.

Это стихотворение он читал и перечитывал всю жизнь.

Перед тем как погасить свет, штурмбанфюрер закрыл книгу и осторожно опустил на ночной столик.

Хофштадтер долго вертелся в постели — снова явился демон бессонницы. Он являлся каждый год в ночь на восемнадцатое августа, пунктуальный, как сама смерть.

8

Шанхай,

март 1920

Канат дважды дернулся, и сразу же заработала лебедка. На корабле царила атмосфера ожидания. Все, кто был занят подъемом водолаза на поверхность, двигались лихорадочно, остальные застыли на местах с таким видом, словно мысленно произносили заговор от сглаза. Многие бились об заклад и на жизнь Вэя ставили мало. Погибли уже пятеро, и никто не верил, что его поднимут живым. Теперь на борту открыто говорили о проклятии, и только грозный авторитет Триады удерживал людей от бунта.

Когда Шань Фен готовил земляка к погружению, тот плакал и бормотал молитвы. Может, Вэй снова обделался в скафандре: прошедшая ночь была сплошным приступом дизентерии, хотя он уже двое суток не притрагивался к еде.

— Если не сдох, как остальные, то наверняка захлебнулся в своем дерьме! — попробовал пошутить один из матросов.

Шань Фен обжег его взглядом: на смерть можно спорить, но над ней никогда не смеются.

Ганс Дерюйтер вышел на палубу и подошел к лебедке. Губы его были плотно сжаты, пальцы рук сплетены: он явно нервничал.

Наконец вода вспучилась, забурлила множеством пузырьков, и из воды показалась макушка шлема, а потом и все отливающее медью морское чудище, висящее на плетеном канате, как марионетка на веревочке. Оно махало рукой. На крючке, прикрепленном к концу троса, висел ящик около полуметра длиной, весь обросший ракушками. Профессор Хофштадтер дрожал, прислонившись к переборке и сложив руки на животе. Глаза его сияли, а губы шептали одно и то же слово, будто повторяли мантру:[31]

— Жизнь… жизнь…

Что он рассчитывал найти в этом ящике? Судя по сложным, полным технических терминов разговорам, которых Шань Фен толком не понимал, речь шла о какой-то крови, не то запекшейся, не то растворенной в воде. Именно она содержалась внутри находки и являлась главным компонентом опасной смеси, способной поработить человеческий разум.

Когда ящик подняли на палубу, старик ласково погладил его мокрую поверхность. Ничего другого широко раскрытые глаза ученого в эту минуту не видели.

Спустя несколько дней, уже к вечеру, судно вошло в порт и мимо многочисленных джонок проследовало к устью Хуанпу, Голубой реки. Навстречу ему из Императорского канала плыли нагруженные товарами баржи.

Как только корабль причалил, его начали быстро и бесшумно разгружать. Тишину нарушали только волны, бившие в причал. Первые два ящика снесли на берег под контролем барона Хофштадтера. Он сопровождал их к автомобилю, который сразу уехал, не дожидаясь прочей клади. Шань Фен и Ганс остались руководить выгрузкой.

Закончив работу, китаец тут же исчез в толпе, как бесплотный призрак. Часто оглядываясь, он лавировал между торговцами, стараясь не налетать по дороге на пьяных. Время от времени Шань Фен задерживался поболтать с каким-нибудь продавцом фруктов или подать милостыню нищему. Вдруг он резко свернул вправо и оказался в маленьком безлюдном переулке около квартала опиумных притонов. Здесь красиво отделанные дома с двускатными крышами уступили место халупам. Углубляясь в грязный, с обшарпанными стенами квартал, Шань Фен со всей остротой чувствовал боль своего народа.

«Иностранцы сюда не заглядывают, — думал юноша. — Здесь для них ничего интересного. Ни красот, ни опиума, ни будущего. А может, и есть…»

Шань Фен подошел к двери из неструганой древесины и, встав к ней спиной, осмотрелся. Никого. Не поворачиваясь, он ударил кулаком трижды, потом еще дважды. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и китаец скользнул в полумрак. Женщина проводила его по длинному извилистому коридору в комнату без окон, где вполголоса беседовали несколько мужчин.

— Я не говорю, что мне нравится Гоминьдан,[32] но момент сейчас решающий. Вся страна в брожении, время настало, и мы уже не такие слабые. Однако нам нужна чья-то поддержка. Ничего нет страшного в том, что у гоминьдановцев другие цели. Националисты не разделяют наших взглядов и считают нас своими марионетками. Но это мы их используем.

Говорившего звали Чэнь Дусю.[33] Голос его звучал проникновенно и убедительно, но в нем сквозило превосходство. Он вел себя так, что любой, кто находился перед ним, чувствовал неловкость. Однако его собеседник вовсе не выглядел оробевшим.

— Я понимаю тебя, товарищ Чэнь, но сомневаюсь в последствиях подобной стратегии. Куда нас заведут такие спутники? Кто кого поведет? И с каким настроением пустимся мы в путь, зная, что каждую ночь придется держать кинжал под подушкой? Однако в одном ты прав: время настало. Пора собрать настоящих друзей и разбить врагов. Только так мы сможем привести массы к победе, Конечно, не следует опираться на чистый национализм, который только на руку буржуазии…

Шань Фен как зачарованный всматривался в решительное и благородное лицо второго из собеседников, наслаждаясь его уверенной речью. Высокого и крепкого человека звали Мао Цзэдун.[34] Он еще не очень известен, но те немногие, кто был с ним знаком, понимали, что его сила — это воля. Воля абсолютная. Воля, способная изменить судьбу страны.

Изучая различные классы, из которых состояло общество, Мао старался свести знакомство с представителями каждого из них. У него у самого отец — бедный крестьянин, ценой невероятных усилий достигший определенного благополучия. В такой среде Цзэдун и начал изыскания, предпочитая «полевые» эксперименты. Бедные крестьяне, испольщики,[35] мелкие ремесленники, бродячие торговцы. Он оценивал их способности к работе и расположенность к революционной борьбе.

Потом его заинтересовал люмпен-пролетариат,[36] состоявший из безземельных крестьян и безработных ремесленников, которые, чтобы хоть как-то поправить свое положение, объединялись в тайные сообщества. Этих будущий лидер компартии считал самыми способными к борьбе, но слишком склонными к разрушению. Если люмпенов как следует воспитать, то их силы вольются в революционное движение. В ходе подобных исследований Мао и приблизил к себе Шань Фена. Они разговорились в одном из кабаков, и тот спросил парня без страха и словесных выкрутасов про Триаду. Цзэдун сказал, что ему интересно, какую пользу такие люди, как Шань Фен, могут принести Китаю. И юноша ему поверил. Революционер говорил так понятно, и слушать его было легко и приятно.