Тлен - Александр Зуев

шевелится над ней. Но было все тихо, только шуршали и пискали в траве какие-то малые зверюги, должно - лесная гнусь. Скоро придет дожирать зверь.

Выбирали долго место, сели рядом, на две близких ели, и затихли. Аврелыч все светил цыгаркой, - больше, чтоб знать, какой идет ветер, не сменить ли место. И слушали, - до того слушали, что гудело в ушах, будто доносило по верхам дальний благовест. Всю ночь чудились эти звоны. Затекали ноги стоять на сучьях и холод щемил до костей.

А звезды все наливались, сверкали крупно и низко и нет-нет срывались, летели туда-сюда, чертили по небу белым хвостом. И от этого вздрагивала и светлела ночь.

Какая-то птица, шумя крыльями и натыкаясь спросонья на ветки, пролетела поблизку и тяжело осела в сучьях. Шарахнулся однажды внизу ночной зверь, должно лисица, испугался чего-то. И опять надолго все тихо, все мертво, молчит тайбола, только густой звездопад сечет и сечет небо.

Показалось один раз Василь Петровичу, что идет по лесу тяжелый зверь, свистнул он слегка, стали слушать.

И опять слышали, как плывет над тайболой далекий звон, а зверя не слышали, должно - поблазнило председателю.

Потом долго смотрели, как из-за леса потянули вверх тонкие, остромордые облачка, набежали на месяц голубыми песцами и потерялись скоро в черноте неба. Потом всколыхнулись над поляной дымные жидкие полосы, наплывал с болот туман.

- Скоро свет, - закашлял глухо, со свистом, в рукав себе Аврелыч.

Скоро заполнилась жидким молоком вся полянка, вздыбилось белое озеро выше, заплыли, утонули в мути ближние вершины. Стало глухо и темно сразу.

И вдруг вздрогнул Василь Петрович, широко открыл глаза, долго смотрел молча, себе не поверил: где-то в глубоких туманных недрах прокалилось вдруг красное пятно и затрепыхал, будто от дальних молний, туман. И окликнул Василь Петрович тихо, все еще не веря:

- Аврелыч?

- Вижу! - голос был глух, как из бучила.

- Что? - шопотом спросил Василь Петрович.

- Видать, горит. Может, побежим?

- Куда блудить в такой туман!

И все стихло. Мерещилось, несло из тумана далеким нестройным шумом, бабьим тонким воем, ребячьими криками, а туман душил грудь резучим запахом не то дыму, не то болотного острого тлена, все наплывал огромной неслышной рекой и чудились сквозь муть далекие переливы света - трепещет где-то в небе огромная кровавая звезда. Смотрел упорно в это пятно Василь Петрович, разгадывал его тусклые очертания и затеснило сердце тревогой. Вдруг задрожали онемелые ноги, навалился грудью на толстый сук, опять больно закололо за ушами.

- Скоро утро, - сказал будто самому себе, перемогся и опять стал твердо.

Все казалось Василь Петровичу - несло из тайболы тяжелым смертным удушьем как бы банного угара, теснит от него грудь, тяжелит голову и томит горло предчувствие рвоты. Крутил головой, сплевывал обильную кислую слюну, прятал ноздри в твердых складках рукава и стоял так долго и неподвижно.

Уж заворочались черева тумана, почуяв тихо шевельнувшиеся ветры, потекли в путь, затеснились на полянке. Рассвет шел бледный и непонятный. Чуть зазеленело вверху небо, пахнуло с тайболы сырым свежим ветром, запищала, возвестив утро, ранняя птичка-слепушка. На

ближней сушине короед повел опять свой древесный ход, затикал неугомонно, как исполкомовские часишки. Ночь прошла.

Заметно стало, как просветлел край неба, верхушки опять почернели, на полянку пали серые отсветы. Снова и снова свежо дохнула тайбола. Седой сыростью оседал туман на мшанниках, светлыми капельками повиснул на сучьях, бурой краской выкрасил поздний смородинный лист.

И в эту пору свистнул Аврелыч легонько, по-снегириному, - был явственно слышен дальний ход зверя. Шел он косолапо, кругами, с остановками, с легким хрустом подминая сырой валежник. Едва заметно пробежала по краю полянки его быстрая темная тень. И слышно было, как долго нюхал медведь ветер, даже всхрапнул по человечьи. Потом резвым попрыгом прокатился он через поляну к раскинувшей ноги корове. Обежал несколько раз вокруг, вытянул голову и осторожно полез вперед, приникая к земле. Охотники припали к ружьям и ждали.

Вдруг выстав над коровой, налег медведь тяжелой лапой на коровий бок и пошатал - нет ли какой западни. И сразу влез головой в раскрытую коровью утробу, высоко выставился раскормленный загорбок зверя, далеко разносилось по поляне жадное чавканье.

- А ну! - сказал негромко председатель и под это слово сорвались курки. Гулко заперекидывала тайбола за горы, за болота, за дальние озера смертные выстрелы.

Медведь сел на задние лапы, заревел жалобно и повалился на бок. Долго барахтался, загребая лапами клочья земли, и глухо, протяжно стонал.

Василь Петрович, держа бердан на изготове, пошел вперед, а подойдя, прицелился под мелкое тупое ухо и выстрелил еще. Зверь утих.

Тогда Аврелыч срубил молодую елку, по-старинному заострил комель, подобрался к медведю и с маху всадил острием в разинутую пасть.

- Каюк! - сказал он.

Старый матерой пестун лежал неподвижно, вытянув во всю могучую длину сытое тело. Набежавший ветер трепал в полысевшем паху у него длинную, седую прядку.

Охотники зашагали на избу, пришли назад с подводой.

Подбежал Ерасим наперво к чернухе, осмотрел, вздохнул горько:

- Ишь, смучал бедную.

Потом подскочил к медведю и плюнул густо в темную, пушистую шкуру.

- Вот те, дурак, за твою надсмешку!

Да еще в пинки, в пинки медведя, пока не сказал Василь Петрович:

- Ну, дородно! Хватит, говорю!

Свалили медведя на подводу и двинулись. А тайбола опять стояла молодая, веселая, смахивала с ветвей ночные слезинки. В проясневшем воздухе тянуло бодрым шумом, махали над головой мохнатые лапы ветвей, как бы показывали растет в тайболе новый зверь.

XV

Охотники шагали по сторонам. Только перед самым просветом вскочил на телегу Василь Петрович, угнездил ноги меж покорно раскинутых медвежьих лап, подобрал возжи и стоя выехал на опушку.

Зашедший вперед Аврелыч стоял у края, издали махал и кричал что то, не разобрал Василь Петрович. Видел только, как в светлом лесном окошке кинулся бегом Ерасим и пропал.

Кобыла рванулась под дернувшими возжами и прытко выскочила на свет. И вырос перед глазами, дорогу загораживая, старый крест, раскинул руки в светлой, огромной пустоте. Лежала внизу Гледунь, вся в голубом застойном дыму, неясно белелись заречные поля.

А Шуньги не было. Стояли только разваленные углы, загородили дорогу растащенные обожженные бревна, да печки торчали из черных угольных куч, еще куривших высокими столбиками дыма. Было пусто кругом.

Видел председатель, - сразу побурело лицо у Аврелыча, будто от стужи, махнул он рукой на черный шуньгинский раззор.

- Вот те и... что я те про бельков сказывал...Э-эх!

Недосказал и свернул с дороги в сторону, пошел по обочине ровно, без оглядки, вытягивая ноги по петушиному, будто обмеривал землю. Топнул тут ногой председатель по задрожавшему крепким мясом медвежьему плечу и слез с телеги.

Подошла к нему походкой слепой баба Марь, ткнулась в плечо, сказала, давясь слезой:

- Вася, все добро сгубили...

Дернул плечом Василь Петрович, будто не хотел слушать.

Проходила тут еще бабка одна, несла горелые сковородки, посмотрела долго на медвежью голову с зеленой елкой в глотке, смотрела на крутые нагуленные бока, на смешной овечий хвост. Сказала боязливо:

- Матеряюш-шой!

И пошла, поджала губы в обиде:

- Ишь ведь какой! Молошник!

Василь Петрович пошел к баням, издали завидел - сидели на бревнах темные притихшие мужики. Прошел мимо Извековской баньки, посмотрел, как на приступке маленькая Олька шустрыми

пальчиками роется в голове у Маланьюшки, кочетком вшей выскабливает.

- Где Епимах?

Махнула Олька кочетком к мужикам, - повернул, подошел тихо. Глянули исподлобья мужики и смолкли.

- Ну как, погоревши? - спросил председатель.

- Сам не видишь? - ответил недобро Епимах, колупнул с бревна жухлую корку и бросил под ноги. Наступил на нее сразу председатель.

- Вижу. Как знаете - пожог кто, али так?

- С тебя пошло, с задов. Толкуем, баба заронила.

- Та-ак.

И стало от этого беспокойно мужикам, высматривали темно, к чему клонит председатель. А тот толкнул ногой обгорелый чурачек в сторону и засмеялся треснутым смехом.

- А я-то знаю, чья рука пожгла. Ну, поглядите мне в глаза? Все! Ну-ко, Епимах, погляди, не утыкай глаза. Естега, а ты куда нос воротишь? Ну, гляди теперь все! Гляди, гляди! Что, горят глазища-то? У, волки!

Уперся взглядом тяжелым и темным, будто наводил на всех заряженное ружье.

Молчали мужики, только Епимах усмехнулся сбелевшими губами.

- Может, сам пожог. Было, ведь, за тобой слово, спомни-ко?

- Нет, не было, друг.

- А, не было! Не было, говорит! А кто сулился каленой клюкой нас выжигать? А-га!

Опять сорвал трухлявую кожуру Епимах и хлопнул о-земь. И опять же наступил на ту кожуру председатель.