Сердце и кости - Олег Лунев

– «Звёзды падали одна за другой и гасли среди камней пустыни, и с каждым разом всё существо Жанин всё больше раскрывалось навстречу ночи. Она дышала, она забыла о холоде, о бремени бытия, о своём безумном и застойном существовании, о томительном ужасе жизни и смерти».

– Чьи это слова? – Спросил Георг.

– Альбер Камю, «Неверная жена», один из последних рассказов, – быстро ответила Жиль, глядя куда-то в чёрный лес. Она отвлеклась, переключилась на свои мысли.

– Не читал, – признался он.

– И правильно, – весело сказала Жиль, ожидая вопроса. Георг спросил:

– Почему?

– Потому что он плохой. Всем известны «Чума», «Миф о Сизифе», и так далее, потому что они били точно в цель, это было интересно. То же самое можно сказать про Сартра, «Тошнота» – это его лучшая книга, остальное – особенно пьесы – уже намного слабее, – объяснила она и придвинулась поближе к нему.

– Я о них не слишком много думал, но ты, наверное, права. Хотя мне больше всего нравится «Калигула», – ответил Георг, обнимая её.

– Ну, «Калигула» – это чуть другое… – Протянула она.

– Почему? – Снова спросил Георг не потому что ему было действительно интересно знать, а потому что ему было приятно слушать её голос. В голове он представлял себе картину из рассказа, только вместо Жанин в нём была Жиль. Тем временем, она продолжила:

– Камю, всё что писал, ставил как иллюстрацию каких-то идей: абсурд отдельного человека в «Постороннем», абсурд вообще везде в «Чуме». Но его трагедия в том, что как раз поэтому его философия была нежизнеспособна. Нигде нет таких событий, которые он описывает в своих книгах, это всё искусственное.

– Я помню только, что он сказал будто главный вопрос философии – проблема самоубийства. Я немножко удивился, потом подумал, что, возможно, он прав. Но даже если так оно и есть, то человек так не считает, – ответил Георг, припоминая давно прочитанные книги.

– Вот как? – Изумилась она.

– Да, кто ещё так ответил бы на этот вопрос? Он и сам так ответил, чтобы было с чего начать и чтобы звучало интересно. Хотя, может он и верил во всё это… – Рассуждал Георг.

– Вот именно, что непонятно, во что он в итоге верил. Поэтому я думаю, что Камю мог бы ограничиться одной книжкой. Назвал бы её «Об абсурде», и успокоился. Точнее, я думаю, ему надо было свою работу разделить на две части: на художественные книги, которые всем нравятся, и на философские, которых как будто бы и нет. А он всё перемешал, – настаивала на своём Жиль.

– А разве Сартр не делал то же самое? – спросил он.

– Ну, может быть… Хотя Сартр был чуть посговорчивее, во всех смыслах. Но это не значит, что у него получилось лучше. Мне кажется, эта парочка должна всегда поддерживать друг друга, чтобы не упасть. Хотя при жизни они этого не делали. Слишком всё это наивно, не знаю… Время было, конечно, такое, но всё равно. Были ведь другие, и они думали по-другому… – задумчиво заключила Жиль.

– Думаешь, не хватило таланта? – Спросил Георг.

– Кому? Обоим? Сложно сказать. Есть, конечно, гении, и Камю не из их числа… Или всё ещё проще, и от экзистенциалистов вообще нет смысла требовать какие-то ответы. Они же были как певцы уныния, – отвечала Жиль.

– Я думаю, они искали какую-то новую опору. Не ругать же их за то, что они её не нашли. Они просто писали книги, в конечном итоге, – убеждённо сказал Георг.

– Конечно, они писали книги! – Воскликнула Жиль. – Только почему тогда с годами стали писать хуже? Ничего смертельного в вызовах судьбы у Камю не было, война, да, но она была везде, а писал почему-то он… Другие тоже писали, да, я знаю. Я просто говорю, что вина лежит на нём, а не на ком-то другом, он же экзистенциалист, сам бог велел, как говорится, во всём этом перемолоться. – Не успокаивалась она.

– А не потому ли он стал этим заниматься, что видел войну? – Спросил Георг.

– Блин, ты полез куда-то уже далеко. Кто знает, что было бы, если бы не было войны? Это вопрос без смысла. Я хочу, чтобы ты понял, что я считаю Камю засранцем, и Сартра тоже, – Жиль закончила фразу со смехом. Луна выплыла из-за облаков и настырно засияла, показывая всему лесу двоих, сидящих на крыше. Ноги Жиль покрылись мурашками, а волосы растрепались от ветра, лицо казалось больным.

– Ну, это я уже понял, – ответил ей Георг, тоже смеясь. – Ладно, оставим их в покое. Камю был хорошим писателем и плохим философом. Пойдём в дом?

– Нет, дело в том, что он написал, это уже даёт мне право говорить об этом и осуждать, если мне не нравится. Так что не надо делать примирительные выводы тут! – Весело и громко сказала Жиль. – По-моему, он как-то сказал: «Я не знаю ни одного произведения искусства, которое было бы построено исключительно на ненависти».

– Не совсем понятно, что он имел в виду, – ответил Георг и посмотрел на бутылку в свете луны, проверяя сколько осталось. – Допьём и пойдём в дом.

– Ага, снова не понятно, что он имел в виду. Произведение ненависти либо невозможно в принципе, тогда Камю сказал глупость, как в начале эссе о Сизифе. Либо ненависть должна иметь контекст, или быть в контексте чего-то. Тогда можно легко найти пример. У его абсурда ноги растут не из ненависти? «Посторонний» не про ненависть? Про безразличие? Не думаю, потому что если тебе что-то безразлично, ты об этом не говоришь. А как же «Песни Мальдорора»? А как же Селин? Которого, кстати ни Камю, ни Сартр терпеть не могли… Так что он скорее не плохой философ, а недобросовестный философ, – горячо закончила она.

– Наверное, ты права, чёрт с ним. Я бы копался в этом, но только за деньги, а так я лучше буду просто читать, и спорить с тобой. – Подытожил Георг и прикончил бутылку.

– Да ты сам начал, – ответила Жиль и сделала вид, что возмущена.

– Я? Это ты первая начала про рассказ о неверной жене, – защищался Георг, помогая ей встать на ноги.

– Ладно, я просто недавно читала про это и меня ещё не отпустила эта тема. Ой, я не могу слезть. Поможешь мне?

– Подожди, я слезу и поймаю тебя, – Георг замотал бутылку в одеяло, лёг на крышу и, прицелившись, забросил свёрток в комнату через окно.

– Нет, я боюсь прыгать, я не буду прыгать.

– Не надо прыгать, просто сделай шаг, а я поймаю.

Оказалось, что она всё-таки замёрзла и пошла под горячий душ, пока Георг стелил постель. Когда она вышла, то сразу юркнула под одеяло. Георг спустился на минуту, чтобы запереть дверь, и когда вернулся, она уже спала. Он поцеловал её в уголок рта.

Первый сон

Георгу приснился сон. В нём они с Жиль были на заднем дворе этого дома, была солнечная погода. Он сидел на пороге, а она спустилась ниже и села спиной к нему на траву. Он подошёл к ней, присел и поцеловал в шею. Жиль шикнула, как она делала, когда он мешал ей работать. Георг вытянул шею, чтобы посмотреть что она делает, но успел рассмотреть только исписанную страницу. Жиль захлопнула блокнот и закатила истерику. Она расплакалась и кричала, Георга будто накрыло большой волной, он потерял равновесие. У него сильно кружилась голова и все свои силы он направлял на то, чтобы оставаться в сознании. А Жиль всё это время продолжала говорить. «Слова ничего не значат кроме самих слов и смысла, который они передают. Чего ещё тебе нужно? Какая роль у произведения искусства? Никакая! Всё остальное, что пришло тебе в голову, не имеет ко мне никакого отношения. Это – только твои проблемы. Я занимаюсь только словами и смыслом, всё!» Вскрикнув, Жиль оттолкнула его и побежала босиком по траве в сторону леса. Внезапно солнце сменилось грозовыми тучами и в следующую секунду Георг был один, а вокруг бушевала настоящая буря. Он всё никак не мог прийти в себя и проснулся от того, что, как ему показалось, прочитал в блокноте Жиль.

Георг проснулся и пошёл в ванную, где его тут же стошнило. Голова кружилась. Он умылся холодной водой и вернулся в кровать, пытаясь вспомнить, что он увидел в её блокноте, и сам не заметил, как снова заснул.

Утро выдалось невзрачным: солнце отказывалось приветствовать мир, который питался его светом. Георг предпочёл бы последовать его примеру и остаться в тёплой постели и лежать так, вместе с Жиль. Он повернул голову и увидел, что её рядом нет. Он давно свыкся со многими странностями Жиль, она не в первый раз просыпалась среди ночи и уходила писать, но всякий раз первым чувством Георга, когда он просыпался и видел, что её нет, был страх.

Комнаты внизу оживились той таинственной силой, которая присуща только женщинам. В камине тлело полено, на кухонном столе были разложены какие-то тарелки, вилки, коробочки и пакетики. Жиль сидела за столом у окна, спиной к Георгу. Как в ночном кошмаре, она что-то писала. Вокруг неё и в углах комнаты ещё были неразобранные сумки. Сумки, сумки поменьше, пакеты и совсем маленькие сумочки: в этом они с Жиль были близки. Но Жиль подчиняла порядку всё, что касалось вещей, окружающих её, а Георг распространял свой идеализм и внутрь себя. Он всегда упорядочивал мысли, природное и естественное расположение вещей его пугало. Чтобы вступить с чем-нибудь в связь, Георг должен сначала вскрыть это, распотрошить и собрать заново. Всему нужно быть на своём месте, лежать ровно, всегда возвращаться на своё место. Когда он не мог привести свои чувства в порядок, расставить их по полочкам, он испытывал бесконечный дискомфорт. Так он справлялся со своей жизнью, контроль над всем помогал ему. А Жиль держала в порядке только свои вещи, своё тело, но не свой разум, с этим она справиться не могла. Она так и сказала ему однажды: «Я никогда не успокоюсь, я никогда не смогу дышать спокойно и размеренно, этого мне никогда не ощутить. Я буду задыхаться всю жизнь, но умру не от удушения, я уверенна». Она и писала всегда строго по порядку. И сама замечала, что это ей только мешает, но не могла делать по-другому. Каждая её страница – это десятки исписанных листочков, отдельных фраз. И когда наступал момент, она собирала их все вместе, записывала друг за другом, и постепенно, одну за другой, превращала в чистовой вариант либо выбрасывала. Но и когда она выбрасывала ненужное, она собирала все эти фрагменты и подкалывала к своему блокноту. Её внутренняя жизнь и эмоции так разнились с её обыденной жизнью, Георг заметил это только спустя несколько месяцев. Для такого наблюдения нужно время, чтобы увидеть цикличность природы, нужен хотя бы один год. В этом занятии Георгу не было равных: всё детство он только и делал, что подмечал сезонные перемены в лесу, и перенял эту черту для себя. Природа совершенно точно женского пола. Она каждый день светит солнцем и укутывает мраком луны, приносит жаркий ветер, а за засухой – свежесть, ливни и снегопады. И в то же время она сотрясает всю планету, поднимает гигантские волны, закручивает воздух в смерчи, выдавливает наружу пылающую лаву. Она спокойна и держит всё под контролем, но одновременно с этим всегда готовится к новому землетрясению и буре.