На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

с отпечатками гусениц. Позже я узнал, что танки шли в Чехословакию. То был август 1968-го. А может, эти танки шли не в саму Чехословакию, а просто поближе к западным границам, на всякий случай…

Теперь, когда папа, мама и Катя уехали от нас в городок рядом с Москвой, мы с бабушкой ходить в баню перестали совсем. Скучно там, неинтересно. Вместо бани мы по субботам, как вернется бабушка со всенощной, наладились ходить «к нашим», то есть к бабушкиным племянницам – одинокой тете Ларисе и ее сестре, тете Нине с мужем, дядей Васей, они жили неподалеку от Нечаевской церкви. Мы там мылись в настоящей ванне, а не в галдящей и громыхающей тазами людной бане с ее неистребимыми запахами стирального мыла и мокрого белья: всякая баба непременно устраивала постирушки в общем зале, причем набирала сразу несколько железных оцинкованных тазиков для замочки, так что тазика свободного приходилось дожидаться терпеливо и долго.

Помню, день накануне долгожданного похода «к нашим» бабушка называла «пятница-заплатница».

– Почему заплатница, бабушка? – спрашивал я.

– Ну а как же, Санёга? Ведь суббота – банный день, значит, в бане стирать белье нательное будут. Надо перед этим все дырки зашить, заплаты поставить, а то во время стирки дыры еще сильнее разойдутся. Вот и прозвали пятницу – заплатница.

Бабушка добавляла зачем-то:

– А уж в воскресенье во всем чистом да заплатанном в церковь шли, вот так-то, Санёга.

В субботу, по дороге к «нашим», в самом конце Курлы-Мурлы, мы выходили на огромную, пугающую меня своей безжизненной пустотой площадь. На дальней стороне ее, между крон гигантских ветел, виднелись кирпичные, с островерхими башенками и чеканными флюгерами, очертания авиационного училища. Слева, на бугорке – каменный магазин царской постройки, лабаз бывший, он так и назывался в народе – «Бугорок», там шоферы в стороне от глаз людских покупали вино. А на том конце площади, где начинались городские «зады» с бесчисленными улочками, застроенными деревянными избами, уходил в сторону кладбища начинавшийся здесь, по словам бабушки, Владимирский тракт, и улица, косо загибавшая на восход солнышка, так и называлась: Владимирская.

Чуть не посреди площади стояло приземистое, разбитое строение из обсыпавшегося кирпича, без окон и дверей, вместо них зияли проемы. Мне иногда бывало невтерпеж, и мы шли туда с бабушкой, ведь там были устроены женский и мужской туалеты – в каменном полу просто пробили дыры в подвал. Бабушка говорила, что при царе здесь, на площади, была часовня Николая-угодника, куда каждый перед въездом или выездом из города по Владимирскому тракту мог зайти помолиться на путь-дорожку. А теперь заходят «по-большому» да «по-малому».

А может, она говорила, что часовню Николая-угодника с чудотворной путевой иконой сломали «партейные», а потом из этих обломков, из кирпича то есть, построили общественный туалет. Ведь рядом с площадью, под стенами монастыря, было старое кладбище, а на самой площади устраивали до войны гулянья и ярмарки, а потом, раз в году – сожжение чучела Масленицы-Зимы. В общем, нужен тут был туалет.

Я, шестилетний, думал тогда, что часовня – это всего-навсего помещение для часовых, и у меня рассказ бабушки никаких печальных чувств не вызывал. Подумаешь, караулку в туалет переделали. У них, поди, у солдат-то, всегда был там туалет.

Много церквей разрушили в Егорьевске, особенно часто вспоминала бабушка о Белом соборе на площади.

– В тридцать пятом-то годе, перед самой Пасхой, решили взорвать Белый собор, и только-только народ на зачин прошел, в шесть утра, тут ка-ак ухнет! Все сотряслось, даже фабрика наша, во как, Санёга. Как будто душу из Егорьевска вытрясти хотели.

– Кто, бабушка?

– Как это кто? Власти наши партейные.

– А вы бы сказали им, чтобы они не взрывали.

– Да как скажешь-то? Кто нас будет слушать? А?

– Но ведь жалко людям было…

– Жалко у пчелки, Сашик. Чего его жалеть-то, этот Белый собор, коли уж власть так решила. Это не нашего ума дело.

А потом и Красный собор загорелся, деревянный, во имя Георгия Победоносца – в честь него и город назван был когда-то. Люди кинулись было с ведрами тушить, ан глядь – вокруг собора энкавэдэшники стоят, не пускают народ с ведрами: «Нельзя!» Тут и смекнули городские умники, что, значит, пожар-то – их рук дело, энкавэдэшников, а народу объявить хотят, что сам по себе собор сгорел.[4]

Так ведь и объявили.

– Зинка-то Прищепчик, секретарь наш партейный, на Газыриху похожа была, – говорила бабушка. – С папироской, в кожаной куртке, сама накрашенная вся. Как мужик, за рулем ездила в машине своей. А в тридцать седьмом ее – цап-царап! Враг народа. В энкавэдэ и спрашивают: кто, мол, такой у вас, Зинаида Антоновна, во время Гражданской войны вашим хахалем был, а? Ей и крыть нечем. Знамо дело, расстрел. Только она дожидаться не стала, удавилась в тюрьме. С ума, знать, сошла. Иудина смерть, вот так-то, Санёга, церкву-то разрушать.

– А кто у нее хахаль был, бабушка?

– Офицер, Саша. За царя он был, против советской власти. А она – еврейка была. Потому и не женился он на ней, так просто жили.

Я не спрашивал до поры, почему нельзя жениться на еврейке… И вообще: кто это такая – еврейка, евреи? Бабушка говорила эти слова с таким видом, будто они были запретные. А кто такой хахаль, мне спрашивать было не нужно, про то знали все мальчики и девочки. Это приходящий мужик. И уходящий, стало быть.

И собор Александра Невского, и Нечаевскую церковь, и храм для староверов, где во времена моего детства и юности был Дом пионеров, построил на рубеже эпох городской голова Никифор Михайлович Бардыгин, второй по значимости капиталист-фабрикант в Егорьевске – после братьев Хлудовых, конечно. А еще были Князевы, Лаптевы, Хреновы, Брёховы, егорьевские Рязановы – все они миллионщики, первой гильдии купцы. Бабушка нет-нет да и вспоминала эти имена в своих рассказах о старинной жизни. И вот я призадумывался порой, однако ж никому о своих думках не говорил: а ну как наши с бабушкой соседи Хреновы, Князевы да Лаптевы – какие-то осколки, отголоски тех знатных купеческих родов Егорьевска? Иначе откуда у них такие фамилии? Город-то маленький совсем, уж всяко родственники какие-то все тутошние люди с одинаковыми, но заковыристыми фамилиями. Ну, которые не Ивановы и не Петровы…

Люся Брёхова, белобрысая, красивая и рослая девушка, жила на нашей улице, в нашем квартале, в самом его конце – перед кирпичным беленым домом избитого заболотскими пацанами и тронувшегося умом Борьки Дашковского. Иногда я доходил в своих пеших походах до ее калитки, Люся грустно стояла в расстегнутом цветастом сарафане и грызла семечки. Она протягивала мне горсточку, я стоял рядом, о чем-то второпях рассказывал Люсе, сплевывал шелуху и смотрел, как незнакомый высокий парень приближается к дому Брёховой. Это был совсем другой парень, чем в прошлый раз. Поздоровавшись с Люсей, весело говорил мне:

– Всё, пацан, смена кавалера!

Или грубо:

– Иди, малец, домой, Люся теперь не скоро выйдет.

И юркал в калиточку, Люся – за ним, почему-то оглядываясь на меня виновато. А может, и не на меня, а на весь мир, на всю улицу… Не в радость ей была такая жизнь, это чувствовалось очень.

– Это нехорошая девушка, Сашуля, не водись ты с ней, – говорила мне бабушка.

– Люся добрая! – кричал я с обидой за грустную девушку. – Почему она нехорошая?

– Подрастешь – поймешь, – скупо отвешивала бабушка.

А я и тогда что-то затаенно понимал, причем сознавал при этом, что понимаю всё правильно, потому что было мне тоскливо и томительно от этого понимания. Тоска – вернейший спутник правильного понимания. И вообще – правды.

А мама смеялась над Люсей, говорила, что «эта девица изнывает от мечтаний». Никто из взрослых не любил Люсю.

Рязановы – бабушкины однофамильцы – жили через квартал от нас, прямо за церковью Александра Невского. Это были коренные Рязановы, егорьевские, – бабушкин-то папа был московским Рязановым. А были при царе, помимо купцов первой гильдии, еще и такие люди высокого звания, как чиновники Казьмины, и вот теперь напротив бабушки, на втором этаже дореволюционного дома, живет веселый, разбитной парень Андрюшка Казьмин.

Жил давным-давно и поживал себе в нашем городе хозяин шикарного фотоателье Никифор Зенин, первостатейный мастер, его фотопортреты давно умерших сородичей есть в каждой егорьевской семье – и у бабушки таких фотографий много