Чертов дом в Останкино - Добров Андрей Станиславович

Так или иначе, мы быстро катили в сторону Москвы, пока дожди все же не припустили и не превратили привычно дороги в болота. Поначалу мне казалось, что за неделю пути из Петербурга в Первопрестольную я сойду с ума от скуки с таким собеседником, как Афанасий. Но я ошибся. Он оказался замечательным рассказчиком простонародных побасенок. Прямо хоть сейчас записывай и издавай в журнале. Одно плохо – все они были чрезвычайно скабрезными. Так, однажды в дождь мы проезжали мимо красивого пруда с лебедями. Пруд, вероятно, принадлежал помещику, чья обветшавшая усадьба с заколоченными окнами стояла за аллеей, проходившей позади пруда. Указав длинным кнутом в сторону лебедей, Афанасий спросил, знаю ли я побасенку про лебедя, рака и щуку.

– Нет, не слыхал, – ответил я.

– Ну! – воскликнул он. – Жили-были лебедь с лебедушкой. Вроде как жили они хорошо, да только мужик-то лебединый пил горькую. Ну, лебедушке это надоело, вот она и улетела в теплые края, на Туретчину. А мужика своего похмельного бросила. Проспался он, а бабы нет. Ну, думает, и хрен с ней, никто шипеть не будет. Поплавал он в пруду день, проплавал второй. А потом невтерпеж ему стало – хоть лебедь и птица, а естество в нем мужское тоже есть. Вот и думает – кого ж ему еть, когда жена улетела? Тут видит – щука близ берега плавает. Он к ней – щука, говорит, давай побалуемся, а то жена моя тю-тю, а естество требует. Давай, говорит щука, токмо у меня муж ревнивый – рак! Ничего, говорит лебедь, мы по-быстрому. Он пока доползет, мы все дело и кончим. Ты на дно уйдешь, а я в небо улечу – он за нами и не угонится. Ну, и начали они еться, а рак-то туточки, под кустиком сидел. Как увидел он это непотребство – хвать лебедя за хозяйство! Лебедь от боли орет, крыльями хлопает, взлететь пытается, а не может – застрял в щуке! Щука на дно тянет – и тоже – никак! А рак их в кусты тащит…

Он замолчал.

– Ну! – не выдержал я. – Так чем дело кончилось?

– Вестимо, моралью.

– Какой?

– Отчекрыжил он лебедю елду по самые перья и говорит: не будешь вперед зариться на чужих баб. И с тех пор лебеди никогда с щуками не етятся.

Я аж крякнул.

– Все? – спросил я. – А раньше как? Было?

– Ага, – кивнул кучер. – Раньше всякое бывало. Такая вот басня.

– Это не басня, братец ты мой! – сказал я. – Это черт знает что! Лафонтен бы со стыда сгорел.

– Может, и сгорел, – отозвался кучер. – Я такого не знаю. Может, из немцев он? Да только и немцы, когда напьются, такое порассказать могут, что святых выноси.

Мы ехали дальше. Казалось, что я забуду эту дурацкую историю, но почему-то она все лезла и лезла мне в голову. Пока на повороте у одной грязной деревушки я не увидел, как два воза сцепились оглоблями. Крестьяне, ехавшие на возах, орали почем зря, но ни один из них не желал сойти на землю и расцепить оглобли, чтобы освободить свои повозки, только понуждая к этому своего противника. Уже, казалось, далеко осталась и та деревня, и мужицкие возы, как вдруг в голову мне пришла фраза: «Когда в товарищах согласья нет…»

Вечером на станции я вынул из кармана тетрадку, спросил чернил и перьев, а потом в один присест написал смешную басню про лебедя, рака и щуку, которую ты, вероятно, знаешь.

Доктор машинально кивнул. Он не читал басен Ивана Андреевича, но решил согласиться, чтобы не раздражать пациента.

Москва. 1794 г.

Через неделю бричка Крылова подъехала к Тверской заставе в Камер-Коллежском вале. Кучер указал на тучи впереди:

– Неласково встречает Первопрестольная.

Крылов разлепил глаза и сонно посмотрел на линию вала, поросшую жухлой травой. Вытащив из кармана початую бутылку вина, заткнутую платком вместо пробки, он сделал большой глоток и задумчиво сказал:

– Надеюсь, хоть поужинать я успею…

У заставы скопилось множество телег, груженных товаром, несколько бричек и даже две кареты. Солдаты проверяли телеги, заставляя мужиков откидывать рогожу, очередь двигалась медленно. Офицер скучал, присев на скамейку и куря тонкую фарфоровую трубку. Афанасий то пускал лошадей шагом, то снова натягивал вожжи, чтобы не наехать на двигавшийся впереди экипаж. Крылов вылез из брички, чтобы размять затекшие ноги и раскурить одну из сигар императрицы.

– Черт знает что, – сказал он с досадой кучеру. – Нельзя ли как-нибудь проскочить?

– Здесь завсегда так, – ответил Афанасий. – Уж больно тракт оживленный.

– Так, может, до другой заставы доехать?

– Ничто! Дольше будем объезжать.

Сзади послышался стук копыт. Крылов обернулся и увидел простую карету с занавешенными окнами. Кучер резко затормозил и крикнул Афанасию, спрашивая, как давно он тут стоит. В этот момент занавеска на окне чуть отодвинулась, и в нем показалось миловидное женское лицо. Дама заметила Ивана Андреевича и кивнула ему. Крылов кивнул в ответ, хотя и не узнал женщину. Но она отворила дверь и крикнула:

– Месье Крылов, это вы?

Иван Андреевич удивился, но подошел к самой дверце.

Женщина действительно была молода и очень хороша собой. У нее были кругленькие близко посаженные карие глаза, курносый носик и губки, которые так и норовили сложиться сердечком. Лисичка, а не девушка.

– Ведь это вы! – с милым восторгом воскликнула дама. – Я не ошиблась!

– Нет, не ошиблись, – улыбнулся польщенный Крылов. – Мы знакомы?

– Конечно нет еще! – ответила она. – Ну и что с того? Я так мечтаю познакомиться с вами, что готова пренебречь всеми условностями. Я ваша преданная читательница и… – Она кокетливо улыбнулась. – Почитательница. Удивительно, как свет не смог оценить ваше очаровательно легкое перо! Впрочем, что тут удивляться, ведь ваше перо искололо не одного напыщенного дурака.

Петербург. 1844 г.

– О, сладость лести, – сказал Иван Андреевич угрюмо. – Да еще лести, излитой столь прелестными губками, как у Агаты Карловны! Через пять минут мы уже болтали как старые друзья. Через десять я был влюблен. К моменту, когда моя бричка наконец доползла до привратной будки, я был готов жениться. А потом наши экипажи оказались по другую сторону заставы, и тут вдруг выяснилось, что мы должны расстаться. Это так поразило меня, что я чуть не потерял сознание. Вы знаете, доктор, я человек не влюбчивый. Не знаю, что такое, но чувство любви мне почти не знакомо – вероятно, тут все дело в темпераменте.

– Или боязни женского пола, – ответил Галер машинально, не отрываясь от бумаги.

Крылов фыркнул:

– Чушь! Какая боязнь? Боязнь чего? Не перебивайте меня. Думаю, что долгое путешествие и вынужденный отказ от привычного образа жизни подействовали на меня особым образом. А может, это из-за московского воздуха, который, уж конечно, свежее, чем затхлая дворцовая атмосфера Петербурга, смешанная с болотными миазмами. Да, думаю, именно так. Не зря московская жизнь так сильно отличается от столичной. Еще матушка Екатерина говорила, что не любит Москвы из-за ее вольнодумства и бунтарства. Неудивительно, что даже несколько минут, проведенных в московском воздухе, сотворили со мной такую странную перемену, что я тут же, не сходя с места, назначил свидание этой почти незнакомой даме.

– Где?

– Как где? Конечно, в трактире! Ведь я еще не обедал. Я подумал, что можно совместить приятное с прекрасным. Конечно, к Брызгалову на Варварку ехать было нельзя – там заправляли староверы с их поистине варварской ненавистью к табаку. И даже развешенные везде клетки с соловьями не делали это заведение для меня привлекательным – соловьям я предпочитаю гусей, особенно с антоновкой, и хорошую трубку табака. Можно было бы поехать к Воронину в Охотный Ряд, поесть его замечательных блинов, манивших гурманов и из других городов империи, но… Но я хотел блеснуть и потому пригласил мою прелестницу в «Троицкий», или, как его называют москвичи, «Большой самовар» – поскольку именно огромный самовар был выставлен в окне этого трактира, считавшегося в те времена самым лучшим и самым дорогим в Первопрестольной.