Чертов дом в Останкино - Добров Андрей Станиславович

– А клячи эти, – спросил он у кучера, – не из похоронных дрожек ли?

Афанасий влез на облучок и натянул свою мохнатую шапку.

– Ну, барин, полно стоять. Садись.

И в этот момент над Петропавловской крепостью поплыл белый дымок, а потом послышался и выстрел пушки.

Полдень. Крылов встрепенулся, вспомнив слова Афанасия про солдат. Выругавшись по матушке, он полез в бричку, которая заскрипела и слегка просела на его сторону. Сев, Иван Андреевич сердито засопел, оглядывая внутренности экипажа.

– Хоть занавеска есть, – пробурчал он и оперся спиной на дощатый задний борт.

Афанасий дернул рычаг тормоза, удерживающий колеса, подобрал вожжи и тряхнул ими. Правая лошадь сделала первый неуверенный шаг в сторону, потом вторая, понурив голову, тронула с места. Бричка дернулась и покатила по булыжной мостовой. Из глубины навеса Крылов мрачно, точно ссыльный, смотрел на мокрые стены пышных каменных домов, на редкую публику, спешившую поскорее убежать от дождя, на чахлую петербургскую зелень, уже увядавшую в ожидании холодных осенних дней. На паруса лодок, плывших по неспокойным каналам, – их владельцы в объемных плащах и широкополых шляпах словно вороны застыли у рулевых весел. Наверное, вот так и князь Меншиков смотрел на Петербург, отправляясь в свое последнее путешествие в Берёзово.

Иван Андреевич плотнее завернулся в толстый плащ.

– Эй ты! – крикнул он кучеру. – Афанасий Петров сын! Стой!

Кучер, не останавливаясь, повернулся.

– Что тебе, барин? Забыл что?

– Позавтракать забыл! Остановись вон там, у Шерера!

Афанасий помотал головой.

– Велено покинуть город, барин. Вот проедем последнюю рогатку, тогда и остановимся. Там трактир есть Митрофана Иванова. Вот и перекусим.

– Знаю я этот трактир, – пробурчал Крылов. – Рядом с кладбищем. Там тебя так накормят, что сразу и хоронить можно. Денег сдерут втридорога – это чтобы и попу на отпевание хватило.

– Воля ваша, – кивнул кучер. – Поедем мимо. Следующий только в десяти верстах.

– А ну тебя к черту! – крикнул Крылов. – Я столько не проживу. Давай к чертову Митрофану!

Выехав из города, они остановились на дворе Митрофана, державшего трактир для городской стражи и путников неподалеку от заставы. Пока Афанасий привязывал лошадей, Крылов выполз из брички и толкнул низкую дощатую дверь. Внутри было тихо и сонно – только два немца в углу курили трубки и пили вино из глиняных кружек. Крылов скинул плащ, шляпу, бросил их на скамью и сам сел за стол у окна. Хозяин трактира, дородный чернявый мужик, подошел, вытирая пальцы о полы серого длиннополого кафтана.

– Здорово, мучитель, – сказал Иван Андреевич. – Чашку цикуты и запеченную голову Олоферна.

– Заграничного не держим-с, – спокойно сказал Митрофан.

– Тогда крысиного яду и вареную сиську Василисы Премудрой.

– Шутить изволите?

– А что же тогда есть?

– Каша гречневая с грибами есть. Половина утки вчерашняя. Ренское.

– Знаю я твое ренское! На Васильевском острове его разливают да невской водой разбавляют!

– Не хотите, и не надо, – добродушно кивнул трактирщик курчавой головой. – Тогда квасу могу подать.

– Ладно, – буркнул Крылов, – тащи кашу, утку и ренское. Да хлеба каравай. Да масла. Да огурцов. Да яиц вареных полдюжины. Понял?

Митрофан кивнул и собрался уже идти, но Крылов его остановил:

– Постой! Окорока нету ли у тебя?

– Есть окорок.

– Заверни с собой фунта два. Да еще дюжину яиц к нему, да сала фунт, да туда же хлеба.

Крылов все диктовал припас, который наметил себе в дорогу, а трактирщик стоял и кивал. В таком положении застал их Афанасий, который присел за другим столом. Заметив его, Иван Андреевич отпустил наконец трактирщика и подозвал кучера.

– Иди сюда, сядь, поговорить надо.

Афанасий сел и снял свою шапку.

– Ты крепостной или из дворцовых? – спросил Крылов, пока конопатая девчонка, трактирная прислужница, выставляла на стол, накрытый скатертью, заказанные яства.

– Свободный я. Из дворцовых.

Крылов поманил пальцем, чтобы Афанасий наклонился поближе.

– Матушка-государыня говорила, что с тобой будет золото, которое надо кое-кому передать.

Кучер, не отвечая, кивнул.

– И что ты знаешь, как его передать.

Снова кивок.

– Хорошо, – сказал Крылов. – Рассказывай.

Он откинул крышку с котелка и начал, обжигаясь, черпать и заглатывать кашу.

Кучер долго молчал, как будто обдумывая, как половчее рассказать, потом начал нерешительно:

– Ну… В прошлом году возил я в Первопрестольную чиновника от Матушки. Поднялись мы с ним на башню. Там в большой зале есть такой тайник… Туда кладешь кошель и кирпичом закладываешь… И все.

– Так, – сказал Крылов.

– И все, – повторил Афанасий. – Мы потом кирпич отодвинули, а кошеля нет. Вроде и глаз с него не спускали, всю ночь просидели в засаде – нет его!

– Ага, – пробормотал Крылов. – Вот загадка. Ну ничего, сам посмотрю, что там и как. Каши хочешь? Там еще осталось.

Он принялся за утку, запивая ее вином.

К концу завтрака явился хозяин трактира, волоча за собой большую корзину, набитую припасами. Иван Андреевич расплатился и приказал Афанасию приторочить корзину, а сам, накинув плащ, пошел во двор облегчиться за пристройкой. Наконец, оправив платье, он полез в бричку и тут краем глаза заметил, как Митрофан передает кучеру конверт с сургучной печатью. Афанасий быстро оглянулся на попутчика, но Крылов успел отвернуться.

После того как кучер занял свое место на облучке и тронул с места, Иван Андреевич спросил:

– Никак ты корреспонденцию тут получаешь, а?

– Чавой? – откликнулся Афанасий.

– Письмо.

– А, тетка прислала. С оказией.

Он заставил лошадей пойти рысью.

– Поспи, барин, дорога длинная, ехать надо быстро. Теперь остановимся не скоро.

Петербург. 1844 г.

Крылов отложил сигару и закашлялся. Доктор Галер встал, чтобы пощупать пульс больного, но поэт махнул на него дряблой рукой.

– Ничего, – прохрипел он. – Нет времени! Пиши дальше. Может, тебе квасу или вина?

– Кофе, – попросил доктор. – И еще… я не успел позавтракать.

Крылов кликнул кухарку и приказал принести большую чашку крепкого кофе, ветчины и немецких рогаликов. Пока требуемое не доставили, он сосредоточенно молчал, глядя в окно на темные крыши и шпили, как будто подпиравшие низко нависшие петербургские облака. Наконец он сказал:

– Описывать всю дорогу до Москвы я не буду. Довольно с нас и книжки Радищева. Хотя, если говорить честно, Александр Николаевич описал вовсе не настоящее путешествие. Это было чистой воды литературный вымысел, гипербола, которую все вдруг восприняли совершенно серьезно. Глупейшая история – собрав в книжке все пороки нашего общества, которые могло выдумать его чистое сердце, Радищев думал, что императрица прочтет и исправит жизнь. Но в том-то и дело: розыск, учрежденный императрицей, показал – написанное – сплошь выдумка. И хотя в жизни произвол, леность и жестокость случаются часто, все конкретные происшествия, описанные Радищевым, оказались чистой литературой. Это-то и взбесило Екатерину, что привело несчастного Радищева в крепость.

От себя же скажу только, что тогда я еще был молод и не страшился выезжать из теплой квартиры в холода и жару. Да и не могу я вспомнить путь из столицы в Первопрестольную – это было как нырнуть с одного берега и вынырнуть на другом. А посредине – вечный холод, стремительное течение, борьба с усталостью и желанием уснуть, чтобы не проснуться. Впрочем, и в следующие годы мне пришлось много ездить по России, часто выскакивая в одном камзоле, чтобы, бросившись в экипаж, мчаться подалее, прислушиваясь, не стучат ли за спиной копыта драгунских лошадей.

– Так было? – удивился доктор Галер.

– Было, было, – ответил Крылов. – Но не имеет отношения к этой истории. Итак, кроме случая с письмом от тетушки, почитай, не было ничего интересного. Тряска и холод. Слава богу, осень стояла хоть и холодная, но сухая, так что нам пришлось всего раза три вытаскивать бричку из непролазной грязи. По вечерам я пил чай на остановках, ел дрянную еду и считал набитые кочками шишки. Конечно, между прочим, думал я, что за странная тетка, которая была так хорошо осведомлена о нашем маршруте? И запечатывала письмо сургучом. Может, мой конюх не так-то и прост? Может, он племянник фрейлины двора? Нет, конечно! Ясно было, что письмо это послано совсем не родственницей моего Афанасия и речь в нем шла вовсе не о продаже сарая, как уверял меня кучер, когда я на следующей остановке пытался выведать содержание этого послания. У меня даже возникла идея выкрасть письмо, но я не смог приметить, куда Афанасий его сунул.