Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

— Шофера! Шаг вперед! Слесаря! Шаг вперед!

Отобрав наиболее ценных для армии специалистов, майор Тыква отвел их в сторону, передал лейтенантам и махнул рукой, как бы приказывая заняться делом. Затем снова обратился к нам:

— Спортсмены есть? Шаг вперед!

Спортсменов тут же увел с собой Подцветов, лысый, с рыжим пухом за ушами сержант-атлет, гимнастерку которого раздирали не мышцы, а железная арматура. Я с завистью проводил спортсменов, предугадывая их безоблачную жизнь. И вдруг замполит Тыква, понизив голос, произнес:

— Музыканты, художники есть?

Я вышел из строя.

— Хорошо! — кивнул Тыква. — Иди туда, — он показал на клуб в конце плаца, — и жди меня.

В клубе поражало обилие стендов с достижениями части, они наглядно показывали неисчерпаемые возможности трубных войск. Были даже фотографии, где солдаты в соседнем колхозе утаптывали отруби в силосной яме; стояли, обнявшись, среди трухи и пыли, и улыбались до ушей, всем своим видом показывая, что безмерно довольны службой. Над каждым стендом красовалось изображение трубы, видимо, как символ наполненной событиями жизнью. Но во мне почему-то эти трубы вызвали мысли обратного рода — я подумал, что именно в них и вылетят мои лучшие годы.

Кроме стендов, в клубе пестрело огромное количество лозунгов. Кстати, позднее я заметил всякие призывы и на домах, где жили офицерские семьи, и даже на «газике» ефрейтора Белкина, по кличке Горизонт, шофера командира части — на его заднем бампере зияла надпись: «Чайник! Не мешай работать!». А работа Белкина в основном заключалась в том, что он целыми днями сидел на крыльце штаба и наводил бинокль на соседнюю деревню, высматривая парочки влюбленных.

— Как там на горизонте? — весело спрашивали солдаты.

— На горизонте, это самое, в кустах есть одни, — отвечал ефрейтор. — Вижу четко. Но, это самое, еще не целуются.

Белкин-Горизонт был первый, с кем я завел разговор. Он подошел ко мне, когда я ждал замполита.

— Вижу, это самое, студенты к нам прибыли, — сказал он, протягивая мне руку. — Белкин. Откуда прибыл, докладывай?! Случаем, не земляк?

— А я из Калужской области, — вытянул шею Белкин, когда я выложил свои данные. — Вот скажи, студент, это самое, почему Гитлер в войну бомбил Москву, а мои места нет?! Думаешь, у нас бомбить нечего? Ошибаешься, кореш! Просто, когда ему, Гитлеру, было десять лет, у него нашли адскую болезнь. Никто в Европе, это самое, вылечить его не смог. А привезли в нашу область, наш местный дед вылечил. Травами и заговором… Вот он, Гитлер-то, и сказал, это самое: «Все бомбить, а Оку не трогать»… — Белкин затоптался в раздумье. — Ты, это самое, на часах мне можешь намалевать море, корабль там, чайку?!

В клуб, точно бронетранспортер, ворвался замполит и басом, напоминавшем грохот камней в водосточной трубе, дал мне задание:

— Освежить лозунги, срок два дня, а то будет цейктнот (его любимое слово, которое он произносил на свой манер).

Вскоре я понял — замполит невероятный, зловредный суетник; дотошно лез во все: как на кухне, кто где сушит портянки, с аптекарской точностью контролировал банки с красками, которые я использовал. Самонадеянный, недалекий, он изображал из себя Наполеона — как известно, тому до всего было дело. Самое неприятное — его неугасимый, сокрушительный пыл, назидания и окрики только нервировали людей. Задавая трепку по каждому ничтожному поводу, он одним своим появлением всюду вызывал переполох. Замполита боялись все: от рядовых до командира части. А между тем его деятельность, излишняя деловитость напоминали бег на месте и ничего кроме вреда не приносили. Даже те из новобранцев, кто вначале смотрели ему в рот и только и ждали обличительных взбучек и приказаний, в конце концов перестали воспринимать его всерьез; приказы выполняли, но про себя посмеивались.

Вот так и началась моя служба. Я «освежал» всякие надписи, подкрашивал стенды, «малевал» море на циферблатах, при этом солдаты испытывали ко мне пламенное почтение, а когда я сделал портрет одного из них, ко мне потянулось и начальство.

Первым наведался сержант Подцветов — атлет, словно высеченный из камня, сверхсрочник, который обитал в отдельной каптерке и заведовал постельным бельем; вдобавок, сержант имел хобби — занимался точильным ремеслом: точил не только ножи и пилы, но и садовый инструмент для офицеров, а для их жен — маникюрные наборы. Каждый вечер сержант выходил за ворота части, где его поджидали две легкомысленные женщины: одна непричесанная толстуха, которая ходила по улице в комбинации, другая — с лиловым носом, при случае пулявшая крепкими словечками. Из-за здоровяка сержанта женщины постоянно ссорились, тащили его в разные стороны, обещали «выпивон и закусон», но Подцветов объявлял им, что занят тренировками, а часовым подмигивал:

— Разве им понять мою душу?!

Заглянув ко мне, сержант вкрадчивым голосом попросил написать его портрет акварелью.

За сержантом явились, благоухающие одеколоном, лейтенанты Зверев и Огурцов и тоже попросили сделать их портреты, но уже маслом.

— Подобная механика требует холст и благородных красок в тюбиках, а у меня только баночные, заборные.

— Нет вопросов, — заявил лейтенант Зверев. — Бытовой момент. Выписываем тебе увольнительную, даем деньги на краски.

— На строевую подготовку можешь не ходить, — добавил лейтенант Огурцов. — Неделю тебе хватит?

Позируя мне, лейтенант Зверев сидел с каменным лицом, а лейтенант Огурцов, позируя, то и дело отпускал реплики, вроде:

— Что может быть лучше широких плеч мужчины? Разве только гибкая женская талия!

Получив портреты, лейтенанты заказали портреты своих жен, а когда я выполнил и этот заказ, попросили портреты размножить для родственников.

В клубе у меня была мастерская, в которой я иногда оставался ночевать. Утром вставал, когда хотел, на кухню являлся отдельно от взвода, вполне мог бы не ходить не только на строевую, но и не участвовать в огневой подготовке, но ходил и участвовал для собственного развития и для отдыха от красок.

Портретная галерея офицеров и их жен закрепила за мной прочную репутацию «мастера». Слух обо мне прокатился по всей части и достиг командира Мышкина, инфантильного, всегда немного выпившего, но приветливого, улыбчивого полковника.

Наш командир больше всего любил парады. Они устраивались с размахом, под огромный духовой оркестр. Кстати, по стрельбе и общей подготовке наша часть была середнячком в округе, но по выправке неизменно опережала всех. И оркестр наш славился — даже выступал по областному радио. На парадах наш командир оживал: офицеров представлял к наградам, а солдат похлопывал по погонам и называл ласково: «сын мой». Многим тут же, на плацу, давал отпуска. Парады заканчивались в клубе приемом для офицеров и их жен. По слухам, там крепко выпивали и частенько случались стычки на почве ревности, поскольку одичавшие в городке жены офицеров кокетничали со всеми подряд, без всяких границ дозволенного. А вернувшись домой, невинно объясняли мужьям, что строили глазки нарочно, чтобы проверить их чувства. После чего мужья, конечно, успокаивались, но все же не очень.

Однажды полковник Мышкин вызвал меня и сказал:

— Сын мой, мне доложили, что ты мастер по портретам. Написал бы ты портретик моей жены, а?! У нее голубая мечта — иметь свой портрет в красном платье.

Я заикнулся про краски.

— Сын мой, какой разговор?! — командир обнял меня по-отечески. — Мы ж не бедные. Покупай, сколько надо. Сейчас ефрейтор Белкин тебя отвезет в город, потом ко мне. Жена тебе будет позировать… Ты уж постарайся, сын мой. Сам понимаешь — моя жена…

Весенний туманный дождливый день

И наконец в мастерскую нагрянул замполит Тыква.

— Есть задание, — рыкнул он. — Написать портрет моей жены. И надо сделать быстро, до ее дня рождения, а то я буду в цейкноте.

— Есть! — я вытянулся — служба есть служба.

— Но вот в чем дело, — замполит схватил мой любимый фломастер и с ожесточением провел линию на бумаге. — Жену надо написать голой.

— Обнаженной?

— Вот-вот, — замполит с еще большим ожесточением черкнул фломастером какую-то загогулину и мой бедный фломастер, который проводил тонкие, драгоценные линии, превратился чуть ли не в клеевую кисть.

— Разрешите обратиться, товарищ майор? — сказал я, не отрывая взгляда от бедного фломастера, который уже выписывал многочисленные каракули и пришел в полнейшую негодность.

— Оборачивайся! — вздохнул замполит (он так и говорил).

— В какой манере надо написать портрет? В пастозной, чтобы виднелись мазки, или гладкой, как у старых мастеров?

— Вот, вот. Как у старых мастеров.

— Тогда нужны тонкие кисти, лаки…