Двое на всей земле - Василий Васильевич Киляков

тут по ночам бегали, играли… Он, Евсеич-то, первый балалаечник был… Фому-то не знаю? Сроду военных порток не снимал. А тогда любили военных-то, ой, девки-то любили… Всё где-то служил он, а после войны — глядь, является без ноги, беспалый…

Юра шёл со старушкой пыльной улицей. Уже вечерело. Длинные тени легли на уезженную дорогу. Стройные великаны-тополя трепетали листьями.

— Тут деревня была… — рассказывала бабка. — А завод построили, понаехали чужаки, которых выпускали из загорожек. А Фома, слыхано, где-то в охране работал. Теперь пенсию получает. Отца-мать, сестру похоронил, бобылём живет. И не женился. Не дай Бог так-то… Я его на День Победы видала: пиджак и портки военные, ордена на груди, маненько выпимши был…

Бабка торопилась рассказать, что знала, и когда надо было Юре свернуть в переулок, заключила:

— Об нём теперь нехорошо говорят, ой, нехорошо. Убивцем называют. Бог его знает, а я не верю, чтобы он был нехороший. Женихались с ним…

— А что ж, прикажут и застрелишь, — пытаясь до конца понять старушку, сказал Юра.

— Эдак, эдак… Приказ. Тогда так было. Приказы выполнялись строго. Говорю же, как взяли его служить, он военных порток не снимал. Ну, сынок, теперь и сам найдёшь, во-о-н рябинушку видишь кудрявую. А то — я всё смотрю на тебя и не угадаю, наш или не наш. Аты кто же ему, Евсеичу, ай по сестре сродственник?…

— Ага, по сестре… Спасибо…

Юра уже вспомнил место и рябину под окном. Перешёл дорогу и, стуча каблуками по дощатой панели из гнилых, провалившихся горбылей, споро подошёл к воротам. Окна дома косились. Ошалёванный «в ёлочку» дом врос в землю до подоконников. Кто-то стучал за сараем.

— Фома Евсеич! — крикнул Юра, отвалив калитку и ступая на пустынный двор.

— Аюшки, кто там? — и, опираясь на клюку, далеко выкидывая левую протезную ногу, Евсеич вышел из-за сарая. — О, Юра! Ну, здравствуй, дорогой. — И, не выпуская из рук клюку, обнял Юру. — Письмо-то с открыткой получил, знать?

— Получил. Уж больно грустное письмо-то… Суровое.

— Да как не загрустить. Иди-ко, иди-ко, садись вот тут. Вот так. Там у вас Подмосковье — это остров. А вся Россия — она острожная, она вокруг вас. Хуже стало, чем было. Яма. Поневоле загрустишь. Как тут у нас говорят, поеду за три речки: «за Тужу, за Пержу и за Вою…» — Евсеич засмеялся, гусиные лапы морщин вокруг его глаз двинулись вниз. — Давай-ка раздевайся, я что-нибудь совастожу, состряпаю.

Зашли в дом. Фома, всё ещё улыбаясь, качал головой. Хромая, затащил Юрину сумку в сенцы. И в сенцах, и в кухне, и в горнице была какая-то даже излишняя чистота, как у вдовы, лишь только занавески на окнах выдавали холостяка: они были тоже чисты, но плохо, по-мужски, отглажены.

— А я на завод сбегаю, по накладным отчитаюсь и командировку отмечу…

— Фельдъегерский? — кивнул Евсеич на портфель. — Знаю…

— Откуда?

— Ну, не первый раз замужем. Беги, я ждать буду, — сказал хозяин, затворяя ворота.

— Ты особо-то не хлопочи, полковник! У меня всё есть…

— Эка, куда хватил. Забыл, что ли, старший лейтенант… Бывший.

— А по мне — полковник, — забирая под мышку кирзовый фельдъегерский портфель с красной металлической обечайкой, отозвался Юра уже издалека. — Звезды три. А размеры этих звёзд каждый по-своему видит и ценит.

— Три звезды. Скажи тогда ещё генерал-полковник, насмешил ты меня, сынок.

Поправив в горнице покрывало на кровати, накинув коврик на отцов кованый сундук, Евсеич повесил фартук и принялся месить тесто для пельменей, то разминая правой рукой, то тыкая култышками пальцев левой руки. Раскатал-таки тесто в тонкий лист. Лицо горело, на лбу блестел пот, на подбородке белела мука как пудра.

Солнце малиновым шаром закатывалось за деревьями, за домами. Вечерние тени спутались. Редкие прохожие шли мимо окон, а те, что постарше, здоровались с Евсеичем.

Отдавливая тонким стаканчиком кружки теста, он начинял их фаршем, складывал рядом, поглядывал в растворенное настежь окно. И когда, крепко топая каблуками, показался Юра, Евсеич сел на скамейку, закурил. «Вот бы мне сына такого…» — говорил его взгляд.

— Отметился?

— День приезда, день отъезда — один день…

— Знаю я эти порядки, — затягиваясь вонючим дымом дешёвой сигареты, говорил Евсеич. Лоб его блестел в свете вечернего солнца.

— Напрасно ты все это затеял, полковник. У меня есть чем поужинать.

— Э-э, товарищ лейтенант, не знаешь ты наших свычаев-обычаев. Тут, брат, не всё так просто. У нас говорят: соль-вода есть, можно пельмени стряпать. И не просто пельмени, а с уважением: «пельмяни», вот как… Да и гостей всегда встречали именно с пельмянями. Дорогое блюдо для дорогого гостя. А я тебя ждал. Знал, что приедешь, не мог не приехать. Ты же мне писал… Пельмяни, брат, первое дело для гостей…

Сизый дым сигарет пластами стоял в комнате, нисходил в окно. Вода в кастрюльке закипела. Евсеич тяжко встал, отставив протез, высыпал пельмени. И аромат варева наполнил кухню. Спрашивая между делом про город, про цены на спиртное, мясо и колбасу, Евсеич приказал Юре:

— Режь хлеб, ставь рюмочки на стол, ужинать будем!

То замирая с ложкой в руке, то умаляя пламя газовой коптилки, то звучно пробуя бульон на вкус, сказал:

— Готово, сорви-ка лучок в палисаднике, пёрышки.

— Есть! Будет сделано, полковник, — шутливо отбарабанил Юра, чувствуя праздник, именины сердца.

Они уселись за стол в вечерних сумерках. На улице было ещё светло, а в доме уже темнело.

— С этим переводом часов на летнее время вся жизнь на дыбы, — сказал хозяин.

На столе, покрытом старой льняной скатертью, была небогатая снедь, дымились пельмени. Желтел яблочный уксус, салаты.

Евсеич постучал ножом по бутылке дорогого импортного коньяка, сказал:

— Пересолил, лейтенант. Думаешь, что у старика так-таки и нет ничего? Шалишь, брат, открой-ка шкаф, там кое-что ждёт тебя… Нынче и у меня праздник, возможно, последний.

Брови Евсеича нависли над серыми глазами. Изрытое оспой, задетое осколками мины лицо — с бороздами печали.

— Ну, что так сурово, полковник? Это не к лицу нам.

— Чистые дали не замутит ничто, даже смерть, верно?

— Чистые?

— Чистые! Я тебе сказал — сам своё, не в книжке прочитал, — и старик поднял голову. Брови его вдруг скатились на весёлое место. Наполняя рюмки, он твёрдо произнёс:

— За чистые души, за чекистов!

Посыпая чёрным перцем и макая пельмени в раствор уксуса, Юра хорошо закусывал, а Евсеич подгонял: «Ешь, кушай, на меня не гляди… Я старый, много мне не надо…»

За окном становилось совсем темно. Юра включил свет, заблестели семейные пожелтевшие фотографии на стенах, выскочила кукушка из очка часов и прокуковала одиннадцать.