Праздник - Геннадий Вальдберг

- Кто приказал?

- Откуда я знаю?...

И Борька его ударил. Резко, так что голова на сторону отлетела и черный ручеек с подбородка закапал.

- Кто приказал?

- Не знаю! - загородился руками Петька.

- Замполит? Начштаба? Мартынов? - перечислял Борька.

- Может, Желток? - предположил Лешка.

Но Петька лишь тряс головой, и Борька ему в живот

заехал, а когда он присел - снова по морде, так что Петька на пол грохнулся. Со стены свалился плакат, звякнула склянка.

- Желток? - насел Борька.

- Мне в увольнение надо! До зарезу надо!...

- Тебя ж, сволочь, врачом здесь поставили! Ты же клятву давал!

- Не бей! - закрыл руками затылок Петька. - Не бей! И Лешка принялся Борьку оттаскивать:

- Оставь! И так ясно.

- Нет, - вырвался Борька. - Валерка больной на губе киснуть будет. А эта вот сука с блядями тешиться! - и трахнул Петьку по темени, так что он носом в пол врезался. Что-то хрустнуло, Петька всхлипнул. И Лешка снова в Борьку вцепился.

- Сходит он у меня в увольнение! - еще раз ударил Борька и только после этого встал. Лицо у него было красное, капли пота над губой выступили. Теперь куда хочет может идти.

Борька вытер пот рукавом - и вдруг распахнул дверь в соседнюю комнату: там меж шкафами с медикаментами на белой кушетке сидел Желток. А на столе груда яблок. Штук десять, не меньше. Завидев Борьку, Женька привстал. Глаза его сделались круглыми, налились испугом. Кажется, ступит Борька еще один шаг - и Женька завоет, как баба.

Но шага Борька не сделал. Лишь на яблоки покосился. А потом взял Лешку за руку:

- Пошли отсюда.

- А яблочек я бы погрыз, - когда дошли до казармы, сказал Борька. Только не этих, холуйских.

На сугробе у плаца лежала крыса. Та, что вчера Сундук раздавил. Задубела с мороза, но пасть все такая ж открытая.

- Может, Майкл-то прав? - присыпая крысу снежком, спросил Лешка. - Надо было этому гаду из грелки отлить. В нашей шкуре лучше не рыпаться.

- Врет все твой Майкл! Все всегда врет! - опять загорелся Борька. - Тут лишь раз уступи! - и кулаки его снова сжались. - Мне б автомат. Я бы всю эту сволочь рядами укладывал. Лбы чтоб трещали, чтоб кровью захлебывались!... И ни столько, ни столько не жалко!

- Так нельзя, - поежился Лешка. - Так уж было однажды. Автоматами жизни не сделаешь.

- И черт с ней! Хуже не будет. Они нас как крыс, а мы им, значит, еще и подмахивай?!... Да лучше уж сразу с катушек - зато эту падаль, как она издыхает, увидеть!

- Что ж ты Женьку не тронул?

Но Борька не ответил. Только исподлобья как-то вдруг посмотрел.

- А шкура - это все треп, - уже спокойней сказал он. - Шкуру ты сам выбираешь. Думаешь, здесь поносил - там другую наденешь? А вот черта с два! Она и за забором останется. Потому что там такое ж дерьмо. Только пожиже.

- В баню - с песней! - распорядился Сундук. - Я вас, сссуки, на праздник отмою! Вечером - смотр. Так чтоб вы - бриты, вымыты, сапоги чтоб как солнце блестели!

В каптерке выдали связку кальсон, по огрызку серого мыла - и: "Левой! Левой! Левой!" - так все это за день обрыдло.

Маруся - раз, два, три

Калина черна моя!

- затянул Прошка Панькив,

Дивчина в са-а-а-а-аду

Ягоды рвала! - Раз, два...

- но никто не поддержал. Так один всю дорогу и надрывался.

Сразу за частью начинались серые раскосые домики. Вросли в снег по самые крыши, только окна похотливо выглядывают. Желтые, как глаза их обитательниц. А меж домами - помойки, и детвора, что ночью и днем на этих помойках копается. От их неустанной работы, выискивания всякого хлама, тряпья, пружин от кроватей, ножек для табуретов, дырявых кастрюль или мисок - помойки не могут покрыться снегом. И чернеют как терриконы. Даже дым с вершин подымается. Место это зовется "Бабьей слободкой", и здесь, действительно, живут одни бабы. Вот только женское в них углядеть - глаз наметанный нужен. Одеты во все солдатское: сапоги, телогрейки, - матом ругаются подстать старшине, и голоса попропили до хрипа. Даже если в каморки к ним заглянуть: кровати из распиленных нар, табуреты и тумбочки, вплоть до посуды, - казарма казармой. Но те, кто здесь побывал, уверяют, что женские признаки у этих бабенок все же имеются. Под телогрейкой, конечно. А судя по тем же рассказам, все эти скорлупки тут запросто скидываются. Только сразу башли на стол, или, там, робу новую, портянки со склада - и за пятнадцать минут все обстряпают. Ты и рта раскрыть не успел - а уже можешь в казарму бежать. Так сказать, нужду справил. Были, конечно, такие, кто и на ночь здесь оставался, а то и неделями пропадал - но тогда портянками не отделаешься. Тогда уж картошки мешок со склада сопри, или водкой залей, или... Сундук под пьяную руку как-то хвалился, что его за другое здесь принимают, что есть у него кое-что, чего в аптеке не купишь... Врал или нет, но одно несомненно: такой вот прием не любому окажут. Это как в магазине: к прилавку любой подойди, а в подвал иль на склад - по особым талонам. Что-то вроде распределителя для высших сословий. Ну а что товарец дрянцо, так это еще классики объяснили, когда про капитализм писали, где за спросом предложение следует.

Лешка до этого, конечно, не сам дошел. Замполит втолковал. Дескать, слободка не сегодня возникла, от гнусного прошлого бытие свое тянет. Вот и живет по умершим законам. И пора с этим прошлым кончать.

И действительно, с некоторых пор жизнь в слободке замирать стала. От нескольких домиков один фундамент остался. Другие - словно крысы нутро изъели, стоят - вот-вот рухнут, двери сорваны, окон нету.

А началось это с полгода назад, когда по части кампанию объявили: "В рамках борьбы за повышение нравственности советского воина - положим конец "Бабьей слободке"!" В переводе на русский - трипперу, значит. Потому что это добро оттуда каждый второй притаскивал. Но на самом-то деле и не из-за триппера сыр-бор разгорелся (нынче эта штука в два счета лечится), а из-за другой заразы. По соседству с слободкой начинается завод, на котором строят подводные лодки. Прямо за хибарами - дельта Двины, и вот часть цехов здесь, на этом берегу, а часть - на том. Летом, когда солнце выглянет, берег тот преотлично видно. Уходят в воду серые пирсы, а рядом, как дохлые кашалоты, эти самые лодки покачиваются. Только смотреть на них особенно не насмотришься: пять минут постоял - и блевать тянет. Смрад потому что такой! Вода в дельте - будто синильную кислоту в нее вылили. Вся живность со дна кверху пузом всплывает. И берег весь в рыбьих скелетах. Одни уж блестят, а над другими мухи тучами кружат, остатки мяса досиживают. Но не только рыбу тут встретить можно, и покрупнее дичь попадается: от собак или кошек до целых тюленей. А как-то раз, прошлой весной, младенца нашли. Больше месяца потом комиссии шастали, всех баб из слободки допрашивали. Но, вроде бы, так и похерили. Ни одна не созналась.

А завод, на котором клепают эти самые лодки, преогромный, километров на десять тянется. И уж его-то к свинцовым мерзостям, что в наши дни просочились, никак не припишешь. Недавно возник. Лет тридцать, не больше. А вместе с ним город вырос. Говорят, то и другое зэки строили. А потом, когда Никита к власти пришел, частью их распустили, а частью дальше, на Север, двинули. В городе и сегодня половина жигелей - бывшие зэки. Гак вот, поначалу город рядом с заводом рос, а потом понемногу как бы отползать начал. И между городом и заводом пролег бесконечный пустырь, одна сплошная помойка, и "Бабья слободка" как бы этой помойки начало. Пустырь давно всем глаза мозолил, и его сотни раз озеленить пытались. И траву высевали, и саженцы. Сколько раз часть по тревоге снимали, дерн в лесу вырубать, а потом этим дерном кучи обкладывать - но один черт! Не земля - гниль какая-то. Ни травинки не выросло. Тогда и смекнули - проклятое место. И уж коль трава не растет - людям подавно тут жить не стоит. Солдат - тот два года отдал и домой поехал. Или офицерский состав: во-первых, башли какие, отпуск два месяца; а во-вторых, больше трех-пяти лет никто не задерживается. А так, за здорово живешь, детство тут провести - так и старости не увидишь. Вот и проявили гуманность.

И теперь, что ни месяц, ночью подъем - и айда кого-нибудь выселять. Приводят роту, оцепляют хибару. А у крылечка уже грузовик, скарб на него кидают. И только тронется с места, Сундук во всю глотку:

- Прямой наводкой! По окнам!

И каждый рад постараться. Выбирает булыжник побольше

- и стекла только летят.

Впрочем, сначал не так было. Хотели все тихо-мирно. Подали грузовик, скарб увезли. А утром подгоняют бульдозер... - а в доме уже новая жительница. Двери, окна закрыла, пяток малышей на крыльцо вытолкала: мол, нате, давите, изверги! И тут начиналось: милиции, суд, крики, ругань - но что ты с ней сделаешь? Вот и кончалось обычно тем, что и ей орде)) давали, и по всем правилам на новую площадь. Тогда и начали приводить солдат, загодя объяснив, конечно, чтоб трепались поменьше, а то враг, сволочь, нашу ж гуманность против нас обратит. Ведь не можем мы всю страну на новые квартиры спровадить. А жить здесь нельзя. Дети от белокровия мрут. Да и нравственность наша страдает. Для того и бульдозером эти дома с землей ровняют. Так что кануть как Карфагену "Бабьей слободке". Разве одна помойка останется. По помойку указом ведь не отменишь. Да ей и чего? Повоняет, повоняет - и выдохнется.