Люба - Майя Фролова

— Ой ли! — воскликнула Анжела. — Три ха-ха! А кто нас навел на детсад? Не ты ли?

— Я?! — вскочила Люба, но Анжела, приподнявшись со стула, толкнула ее в грудь: сиди!

— Помнишь, рубль мне была должна, в кино на две серии я тебя водила? Вот ты и сказала, что отдашь, когда у матери аванс будет. Все работу ее интересную да полезную расписывала. А мать твоя такая же подметала, как и ты: видела я, как она полы в детсаду скребла…

Значит, не только на стреме стояла — она же и навела компанию на детсад, на аванс! Анжела хладнокровно продолжала:

— Наводчикам первый кнут, не слыхала? В детприемнике не бывала? Побудешь. Остригут под нулек, глазок в спальне, воспитательница в милицейской форме, темную косыночку на голову, серый халатик. Унитазики почистишь! Так что подумай хорошенько и рот не разевай, смелая больно. Если мы загремим, то и ты с нами, не отбрыкаешься. Выходи вечером, ты теперь своя. Бить не будем. А комната у тебя — бабушкин сарафан. Ничего, мне нравится…

Анжела поднялась, хлопнула входной дверью.

«Своя!» Сколько Люба стремилась к этому — стать своей в компании, как приноравливалась, приспосабливалась. И какое оно, оказывается, страшное это слово — «своя». Соучастница, сообщница, наводчица. Волосы под нулек, косынку серую на голову, глазок вместо окошка… Люба взвыла от ужаса, ладошкой зажала рот. Нет-нет, лучше не жить! Гнусно как, страшно! Кто поможет, кто посоветует, как поступить, что сделать, чтоб выпутаться из всего этого, очиститься, стать просто девочкой. Любой, обыкновенной ученицей восьмого класса?

Люба кружила по комнате, то плача, то пересиливая плач: стояла у окна, прижавшись к холодному стеклу, ничего за окном не различая; выходила в коридор, топталась у телефона — позвонить. Но где та скорая помощь, которая приехала бы и избавила ее от смятения и ужаса?

Позвонить маме на работу и все рассказать? Там как раз нет никого, мама одна дежурит… Но тогда действительно придется вызывать «скорую помощь», самую настоящую, — к маме.

Уехать бы к бабушке! Да и бабушку жаль, и стыдно, ой как стыдно!

Видно, никуда человеку от своих дел не уйти, за все отвечать надо.

Может, просто пойти к отцу и все рассказать?

Люба вспомнила, как выразительно положил отец на стол свои большие руки: получишь! А мама любила повторять: «Смотри, Люба, не ерепенься. Отец молчит до поры до времени, а сорвется — не остановишь…»

Какие тогда были пустяки, даже смешно! И никогда Люба не верила, что отец может ударить ее своими сильными руками. Такими руками отец защищать должен, ограждать от беды.

В последние годы, когда она подросла, а отец сосредоточился на «колесах», он стал для нее далеким человеком. Но соединяло же их родство, а теперь вот пришла первая в жизни Любы настоящая беда, и душа направляет: есть защита, есть помощь — отец со своими большими честными руками. Знает Люба, что нужна она отцу, не чужая ему, дочка, верит ей… Вот-вот — верит! Верит в ее неспособность к злу, а она вывалит всю эту гнусность, что так быстро накопила за короткий срок: радуйся, отец, вот какая у тебя дочка!

Топчется Люба перед дверью, пересилить свою вину, свой страх и стыд не решается.

Как плеткой, стегнул телефонный звонок. Отец отворил дверь, глазами показал Любе: возьми, ты ближе, — а сам косится на экран, где хоккеисты шайбу гоняют.

Наверное, мама звонит, учуяла Любину маяту, забеспокоилась. Сейчас спросит: как голова, нет ли температуры? У мамы одна забота: чтоб сыта, обута, уроки сделала, не заболела. Ох, мама, сколько еще всего есть, про что тебе знать нужно бы! Поважнее уроков и температуры.

Люба подняла трубку, сказала нехотя:

— Слушаю…

В трубке молчание, только дышит кто-то, потом Аллочкин голос:

— Люба, тебе плохо?

Теперь уже Люба молчит, дышит в трубку, слезы перебарывает.

— Плохо, — не сказала, а продышала, чтоб отец не услышал. А его уж и нет: понял, что не мама, — ушел в свой хоккей, дверь притворил.

— Приходи. Я жду.

Дверь Аллочкиной квартиры приоткрыта, но в коридоре Аллочки нет, дает возможность Любе отдышаться. В комнате сидит, шелестит страницами.

Люба на порог, смотрит на подругу. И Аллочка смотрит из кресла, отложила журнал, готова подняться, шагнуть навстречу. Но Люба делает первый шаг, и у нее вырывается:

— Алла, спаси!..

Подняться Аллочке не дала, опустилась на палас у ее ног, захлебываясь, то со слезами, то с иронией и злостью все выложила — от первых своих шагов в компании до визита Анжелы и ее угроз. Алла не перебивала, по ее глазам было видно, что не просто слушает, а думает, оценивает, делает какие-то выводы.

— И что ты решила? — сочувствия в голосе подруги нет: строгость, напористость, подталкивание к ответу, который для нее Аллочки, ясен, но она хочет услышать от Любы.

— В компанию не вернусь! — твердо сказала Люба. Поднялась, пересела на стул.

— А дальше? — Аллочка требовала какого-то главного решения, которого у Любы не было. Люба неопределенно повела плечом: не знаю.

— Нужно все рассказать! — Аллочка поднялась, поставила стул напротив, села, коленки в коленки, глаза в глаза, взяла Любины руки в свои, встряхнула их, побуждая к решительности, категорически повторила: — Рассказать!

— Кому?

— Родителям.

— Что ты! Да мама умрет!.. — воскликнула Люба и ужаснулась своим словам: ведь сочетание «мама умрет» для Аллочки наполнено особым смыслом. Но Аллочка была занята Любиной бедой. Ответила спокойно и непреклонно:

— Отцу расскажи, он — мужчина.

— Не могу! — Люба уткнулась лицом в колени.

Аллочка выпрямила ее за плечи, отвела руки от лица.

— Выходит, пусть компания развлекается, избивает кого хочет, грабит, а ты — молчать?!

— А что со мной будет? Милиции не миновать! — заскулила Люба.

— Может, и не миновать. Но как тебе дальше жить, если не решишься, не разоблачишь? Постоянно будут тебя преследовать, унижать, сама сказала, что они — такие. Если начинать новую жизнь, другого пути нет, так и знай!

— А что отец? Прибьет — и все. И ничего не решится.

— «Прибьет!» Смешно слушать. Да ты просто не знаешь своего отца! Ну чем я тебе могу помочь? Посочувствовать? Отец — взрослый, сильный, сделает все как нужно, защитит. Вот увидишь!

Люба молчала, сидела, сжавшись на стуле, не пряча своих слез и отчаяния.

— Решайся, Люба! Чтоб жить по-человечески, нужно уважать себя. И я хочу тебя не только жалеть, я тоже хочу тебя уважать. Важно это для тебя?

— Важно…

— Тогда идем. — Аллочка потянула Любу за руку, набросила ей на плечи куртку, стала одеваться сама.

Люба открыла дверь своим ключом. Аллочка решительно постучала в дверь родительской комнаты.

Отец удивленно смотрел на них, предчувствуя какую-то необычность момента. Аллочка сжала Любину руку: решайся!

— Отец! Я должна тебе все рассказать, только ты пока ничего не говори маме…

Люба вошла вслед за отцом в комнату, оглянулась, но Аллочки уже не было.