Люба - Майя Фролова

Красива ли она? Но может ли быть красивой женщина в такой одежде? И как ее только отец любит? А может, и не любит? Просто живут вместе, работают, чтобы откладывать деньги на машину. Какая в их жизни радость? Ждать, когда ненавистный глагол «будет» превратится в долгожданный «есть»?

Пусть живут как хотят. Но ее, Любу, зачем радости лишать? Ей-то какая радость от своей отдельной комнаты, если сюда все равно никого не пригласишь? У нее из-за этого и подруг нет.

Правда, отец старую мебель почистил, подкрасил, покрыл лаком, на Любином письменном столе заменил дерматин, но все равно столу этому восемь лет, мал он, неудобен, полочка в колени врезается. Никакой лак и полироль не прибавят ему ни новизны, ни полировки, как и желтому шкафу из простых досок, и этажерке, и кровати на колесиках, которая еще из прошлого века сюда въехала. Отец натянул пружинную сетку, спать на ней удобно, но — вид, вид!

Побывала Люба тут в доме у своей одноклассницы Аллы — неплохая девчонка, не строит из себя ничего особенного, такая же одинокая в их сборном классе, который еще не слепился да и не слепится, наверно, в настоящий коллектив. У Аллы в комнате уютно, красиво: палас на полу, журнальный столик, кресло, торшер, стеллаж с книгами, небольшой письменный стол, над ним — полочка подвесная с разными школьными мелочами, цветущие стебли свисают, чеканка на стене. Ничего особенного, ничего дорогого, но — современно, удобно, красиво.

Нет, не повезло Любе с родителями, и это самое горькое разочарование, которое постигло ее в этой новой квартире, в этой новой школе, в этом классе, где ты никому не нужна, не интересна, потому что есть «троица», на которую всеобщее равнение и зависть, которая одним своим существованием упрекает в том, что не такие у тебя родители, не такая внешность, не такая одежда, что ты не такая, не такая, не такая, поэтому смирись, исчезни, ты никому не нужна!

Никогда раньше Люба не думала, счастливы ли ее родители, и разговоров таких у них в доме не заводили. Жили — и всё. А если спросить? Боязно как-то. Обидятся, не поймут. Нельзя, чтоб они догадались, что Люба уже не любит их по-прежнему. Но нужно же с кем-то об этом поговорить. С кем? Один есть близкий Любе человек — бабушка. Но, во-первых, бабушкина деревня далеко, не сядешь просто так и не поедешь, а во-вторых, не поймет бабушка Любиного смятения, как не понимает и не признает столичной жизни. Бабушку и спрашивать не надо, счастлива она или нет. Она вся такая жизненная, добрая, ласковая, не только родные — все люди в селе к ней льнут, уважают. Бабушка-солнышко…

Нет, не станет Люба беспокоить бабушку. Пусть согревает людей. И Люба к бабушке поедет согреться душой, жизни порадоваться без этих своих сложностей. А пока…

Во дворе, хоть и новый дом, тоже своя компания спаялась, клубится вечерами на скамеечках, в подъезде. Задержишься где-нибудь — десять раз вокруг дома обойдешь, пока решишься мимо них в свой подъезд проскочить, чтоб не задели, не обхамили. К этой компании, где властвуют трое мальчишек, и все потому, что у них блестящие рогатые мопеды, куртки кожаные, шлемы на голове, — в клубах выхлопного газа, в реве и треске моторов они, как космические пришельцы, — у Любы отношение сложное. Им тоже красота не требуется: в их руках скорость, сила, вот они и властвуют, влекут к себе и парней, и девчонок.

Бабки на скамеечках да и Любины родители возмущаются этой беспокойной компанией, говорят, что и бутылочка тут по кругу ходит, когда стемнеет, и с девчонками они бог знает что творят. Зато им весело. Подхватит парень девчонку на свое блестящее чудовище, обовьет она его талию, прильнет к спине, мотор взревет — у той девчонки сердце, наверно, из пяток выскакивает. Но перетерпит страх, а потом голову с полузакрытыми глазами откинет — волосы полощутся за плечами, а она уже не боится, верит в надежность спины, к которой жмется, в сильные руки, держащие руль, в мощный мотор машины. И небрежно так встает, будто и страха не испытала…

Пережить такое — и ничего не надо, но даже это недоступно Любе, она может только из-за занавески подсматривать за компанией и завидовать ей.

Может, и не одна она мается от одиночества, нашлась бы и для нее подруга, да как отыскать ее в такой громадине в шестнадцать этажей и восемь подъездов? А те, кто на виду, уже отыскали друг друга. Люба со своим близоруким прищуром, пухом шапочки на голове, колготках вместо фирмовых джинсов или вельветовых брюк им не нужна. А поманил бы ее такой вот мальчишка в кожанке, с мопедом, побежала бы и села позади него и была бы горда и счастлива: он выбрал меня! Только не выберет.

А если попробовать преодолеть себя? Нельзя же всю жизнь прожить боком.

С чего же начать? Заставить себя подойти и посмотреть «богу» с мопедом в лицо? Не убьют же ее в самом деле. Хоть бы чуточку быть похожей на девчонок, которые вертятся возле этих «богов». Курить научиться, что ли? Видела она в темноте, что девчонки попыхивают сигаретами, хоть и прячутся от взрослых. Вот бы и ей с сигареткой подойти: можно прикурить?

Даже от мысли такой голова кружится и ноги слабеют. И все же попробовала, утащила у отца из пачки пару сигарет «Прима». Паршивенькие сигареты, никогда отец не купит себе тех, что в ярких сверкающих пачках во всех киосках выставлены (есть и по полтора рубля пачка!).

Люба заперхала, потянув воздух через сигарету, запрыгала по комнате — ой! ой! Глянула в зеркало: лицо перекошено, глаза полны слез. Может, отставить все это с сигаретой? Заныла, слабачка! За что же уважать такую? Нет, попробую, постепенно втянусь, привыкну. Не нравится? Ну и что? Преодолеть! Характер противится, а ты его ломай! Сначала себе докажи, что ты сильная, станешь себя уважать — и другие зауважают.

Снова втянула дым и снова захлебнулась, заперхала. Нет, на сегодня хватит! Надо комнату проветрить, чтоб родители не учуяли.

Как еще испытать, что ты сильная, что есть у тебя это самое достоинство, которое нужно защищать? Ну, сигарета, ну, навытяжку у стены, чтоб не сутулиться. А кто видит? Сама-то знаешь, что сдвинулось, но в силы свои не поверишь, пока другие не глянули с уважением, не приметили перемены.

И Люба придумала. Утром шла в школу, как на первый экзамен: ноги не двигаются, а ты иди, переставляй, потому что надо. Постояла за углом школы, подождала, пока прозвенел звонок, уже бегом в раздевалку, но по лестнице снова замедленно: пусть учительница войдет в класс первой.

Всегда была аккуратной, всегда на своем месте вовремя. И что ж? Разве кто-то похвалил, отметил эту прилежность? Сидит молчаливая Рожнова за своей партой, будто деревянное продолжение этой парты. Учительница вызовет по необходимости — нужно же отметку за четверть выводить, — покорно ответишь, что положено, получишь свою четверку или тройку (уроки учила всегда, но слова получались боязливые, робкие, бесцветные) и снова сидишь тихо и незаметно.

Сегодня ее заметят и услышат все!

Открыла дверь без стука. Сердце ухнуло, но голову вверх, громко спросила, с вызовом:

— Можно?

Все глаза на нее: что это с Рожновой, почему выступает? Сразу стало знобко, неуверенно, но голову не опустила, еще независимей подбородок задрала.

— Почему опоздала? — спросила удивленная учительница.

— Проспала.

— Как — проспала?

— Обыкновенно. А вы разве никогда в своей жизни не просыпали?

Учительница смутилась:

— Случалось когда-то…

— Вот и со мной случилось сегодня! — и пошла к своей парте как победительница. Все в ней дрожало и ликовало: смогла! Смогла!

А в классе возникло беспокойство: как оценить эту наглость? Да еще от кого — от Рожна бесцветного, от серенькой мышки? Но в этом удивлении было уже что-то уважительное: надо же, а в Рожновой, оказывается, что-то есть!

Даже удивленный взгляд обеспокоенной учительницы ловила на себе. Спросила бы по-человечески: «Что с тобой, Люба?» — как их классный руководитель в прежней школе, и весь эксперимент сразу бы увял, стало бы совестно: разве можно учительницу так обижать? Мария Афанасьевна в их прежнем седьмом всегда спрашивала сочувственно, если кто-то вдруг «завихрялся»: «Что с тобой?» — будто перед нею не нарушитель, а тяжело заболевший человек.

Конечно, учительница вызвала ее отвечать. Вышла Люба с тем же задранным подбородком и отвечала с небывалым для нее задором, вдохновляясь тем, что все вдруг стали слушать с интересом. Учительница перебивала вопросами, нащупывала слабое место, но мысль Любина работала четко, заостренно — высветлилось даже то, что вроде и не очень учила, пробежала глазами.

Учительница будто сожалела, что Люба отвечает так бойко, не похвалила, а протянула, ставя оценку в журнал:

— Ну что же — пять…

Когда шла торжествующе к парте, кто-то бросил в спину:

— Нашему Рожну рожна захотелось!

Для Любы это прозвучало необидно: говорите что хотите, изощряйтесь. Вам не понять, что значит для меня эта пятерка, этот шепоток за спиной. Смогла, победила себя! То ли еще будет!