Элегантность - Кэтлин Тессаро

Металлический голос на платформе объявляет, что по техническим причинам мой поезд задерживается на двенадцать минут. Я сажусь на скамью и достаю из сумки свою «Элегантность». Неожиданный порыв ветра переворачивает листы и открывает книгу на предисловии.

С самого раннего детства я серьезно заботилась о том, чтобы хорошо одеваться. Это было своего рода рано развившееся честолюбие, которое во мне всячески поддерживала моя мать, на редкость хорошо разбиравшаяся в моде. Мы вместе ходили к портным и подолгу выбирали такие сочетания тканей и фасонов для своей одежды, которые были настолько оригинальны, что их невозможно было скопировать.

Я вспоминаю свою мать и то, как она ненавидела ходить по магазинам, наряжаться и даже просто смотреть на себя в зеркало. Она не только не стремилась к элегантности, но даже считала интерес к ней пустым занятием, ибо это никак не вязалось с эстетическими канонами полученного ею в детстве сурового католического воспитания.

У нее элегантность ассоциировалась с миром кинозвезд, молоденьких дебютанток и разочаровавшихся в жизни «разведенок».

Бледненькая и невзрачная, она носила очки и короткую черную стрижку, которую делала сама, предпочитала проводить большую часть времени в научной библиотеке, куда ходила всегда в одних и тех же простеньких просторных брюках, возможно, потому, что в преимущественно мужском мире науки, где она вращалась, мода имела мало значения. Однако и здесь не обошлось без Фрейда, и ее так и не воплотившиеся мечты и амбиции разбились о нас с сестрой. Она страстно хотела, чтобы мы стали профессиональными балеринами, эдакими образцами изящества и дисциплины, и мы ежедневно часами напролет упражнялись после школы. Она таскала нас по магазинам, где мы, впрочем, редко покупали нормальную детскую одежду, – такое впечатление, что она устраивала эти походы только для удовлетворения своего alter ego.

Мне вспоминается одно субботнее утро. Мать только что забрала меня из балетного класса, и мы блуждаем по отделам универмага «Кауфманн» в Питсбурге. Мне еще нет двенадцати, но я уже щеголяю в туфлях на высоченных каблуках, а точнее танкетках, и в джинсовой облегающей юбочке – ну точно как мой идол Фарра Фосетт в «Ангелах Чарли». Как и все девочки из балетной школы, я хочу выглядеть как прима-балерина. Мы накладываем тонны туши, теней и подводки на глаза и картинно закатываем их, как безмолвные героини в самых трепетных сценах нашумевших фильмов. Эта преувеличенно прямая осанка, этот смешной изогнутый подъем и «выворотность», зализанные тугие пучки – ну ни дать ни взять умирающие лебеди. И нам совершенно не приходит в голову, что сценический макияж, предназначенный для того, чтобы его можно было увидеть с последних рядов зала «Метрополитен-опера», вовсе не годится для прогулок по улице.

Мы с матерью находимся в отделе вечерней одежды. На часах половина одиннадцатого утра, а мы разглядываем бархат, тафту и блестки. Ей предстоит идти с отцом на официальную рождественскую вечеринку, и мы здесь для того, чтобы выбрать ей что-нибудь. Но это занятие матери совсем не по душе, ей невыносимо стоять перед зеркалом и что-то примерять. Я приношу одно за другим вечерние платья в примерочную, где она в поясе и лифчике сидит на табуретке, обхватив голову руками.

– Примерь-ка ты, – говорит она, и я это делаю, прихорашиваясь и принимая перед зеркалом сценические позы – вылитая Мария Каллас в миниатюре.

– Ты такая тоненькая, – говорит мать, когда я натягиваю розовое облегающее платье с блестками. – Тебе все к лицу.

Несколько часов напролет мы копаемся в грудах атласа и шелка, и в конце концов мать покупает мне черный топик с блестками и дорогущий светло-кремовый пиджачок, который я буду носить поверх школьной формы, хотя это и будет стоить мне ужасного наказания – за эту провинность мне придется оставаться после занятий в течение целого месяца.

Себе мать не выбирает ничего.

Выйдя из магазина, мы отправляемся в кондитерскую и покупаем большущую коробку шоколадных конфет «Годива», которые поедаем по дороге домой прямо в машине. Мы не имеем привычки обедать – ведь от обеда полнеют. Вместо этого мы, сидя на переднем сиденье машины и не глядя друг на друга, отправляем в рот одну за другой шоколадные конфеты:

Когда мы подъезжаем к дому, возбуждение от шопинга уже прошло – улетучилось. Мать неожиданно впадает в дурное расположение духа и на что-то сердится, а я чувствую страх и стыд. Она выходит из машины, хлопает дверцей и направляется в дом, вскоре я слышу, как она уже кричит на моего брата – просто так, без всякой причины: потому что полотенце криво сложено или телевизор включен. Она кричит, потому что ненавистна самой себе, потому что потратила триста долларов на вечерние туалеты для двенадцатилетней соплюшки, потому что так зла на весь белый свет, что не может больше сдерживаться. Она швыряет какой-то предмет, но промахивается.

Я слышу, как она ураганом несется по лестнице наверх и хлопает дверью своей спальни. Достаю из машины пакеты с покупками и прихватываю с собой пустую коробку из-под конфет. Важно, чтобы никто ее не увидел. Со всем этим добром иду, вернее, как все танцовщицы, грациозно семеню в дом. Там нахожу брата, он плачет, а вокруг него валяются осколки стекла и пластмассы, которые до недавнего момента были настенными часами. Он видит у меня в руках фирменные пакеты от «Кауфманна», коробку «Годивы», и я представляю, как он ненавидит меня. Я задираю подбородок и шествую мимо. Я плохая. Очень плохая девочка.

Моя мать так и не идет на рождественскую вечеринку. Они долго ругаются с отцом, а потом она на весь вечер запирается у себя.

Закрыв книгу, я встаю со скамейки и иду в конец перрона, туда, где кончается бетонная платформа и начинается насыпь из гравия и травка, и выбрасываю два несъеденных вафельных батончика.

Потихоньку сгущаются сумерки, и я вдруг слышу пение птиц – вообще-то они всегда поют ранними весенними вечерами, но именно сейчас эти звуки, как никогда, вселяют в меня надежду.

Меня вдруг осеняет мысль, что у нас с матерью, наверное, много общего. Возможно, я отношусь к тому распространенному типу женщин, которые чувствуют себя ужасными растрепами.

Со времен сотворения, мира женщины гнались за красотой с таким же рвением и усердием, с каким Менелай преследовал, укрывшуюся в Трое Елену, и зачастую с теми же плачевными результатами. Но как же иначе? Ведь красота всегда была, синонимом власти над миром. Какой же девушке не захочется этой власти?

Однако, как, ни печален этот факт, только Богу и природе дано сделать женщину красивой, и, если быть совсем уж откровенной, большинство из нас не попадают и никогда не попадут, в эту исключительную категорию. Возможно, вы сочтете мои слова, немного жесткими. Вероятно, так оно и есть. Но я свято убеждена, что лучше как можно раньше взглянуть в лицо фактам, особенно наиболее неприятным из них, и примириться с ними, чем в нервной горячке тратить годы на преследование недостижимых целей.