Без измены нет интриги - Надин Бисмют

Пока официанты убирали со столов, Тьерри все талдычил мне про эти кошмарные номерные знаки, но я слушал вполуха. Я смотрел на маму в окружении старушек, которые стрекотали как заведенные, а она молчала. Молчала, рассматривала свои ногти и, наверно, даже не вникала в разговор. Уже почти три месяца как папа ушел, он хлопнул дверью в последний раз 15 января, я точно помню, потому что это было накануне моего дня рождения. Нетрудно догадаться, что я не очень весело отпраздновал свое двадцатидвухлетие. Я все думал: сколько нужно времени, чтобы забыть человека, с которым прожито больше двадцати лет? Даже хотел обратиться к школьной психологине, но секретарша сказала, что на ближайшие три недели записи нет, ну я и плюнул. Все равно я плохо себе представляю, что бы ей сказал. Что отец у меня негодяй и как мне тяжело оттого, что природа не смогла дать мне лучшего? Что мне тревожно за маму, когда она не спит ночами, сидит до утра в кухне, пьет травяной чай и рассматривает старые фотографии? Говоря о папе, мама его иначе как «идиотом» не называла, но, стоило мне назвать его «вонючим кобелем», она выходила из себя и кричала, что от вонючего кобеля никогда не родила бы двоих детей. Ну и кто же он в таком случае? На этот вопрос она, по-моему, сама не смогла бы ответить. В общем, я не был уверен, что она готова пережить наш уход из дома. Я говорил об этом Тьерри, но он только отмахивался: «Да брось ты». Он-то считал, что мама быстро оправится после папиного ухода: «Мамочка у нас еще хоть куда, вот увидишь, как только мы свалим, быстренько себе кого-нибудь заведет». А я думал: так ли все просто? Не почувствует ли она себя еще более одинокой, если мы уйдем? Тьерри возражал, что нельзя же всю жизнь держаться за ее юбку, а во всей этой истории с разводом нам не в чем себя упрекнуть. «И вообще, если кто и сделает ее счастливой, то уж точно не мы. Ну что мы для нее можем сделать, что можем ей дать, кроме сыновней любви? Так мы ее любим, но мы уже большие мальчики и хотим жить самостоятельно, должна же она это понимать». Оптимист мой братец.

Старичок, тот самый, которого мама так и не вспомнила, поднялся на помост — что-то типа самодельной сцены — в глубине зала. Сцена эта была на самом деле просто широкой доской, поставленной на четыре пластмассовых ящика из-под молока. Он сказал в микрофон «Раз-два-три», привлекая внимание. Разговоры мало-помалу смолкли, и старичок начал свою речь: «Дамы и господа, мы рады вас приветствовать на традиционном ежегодном завтраке семьи Лавалле». В его трясущихся руках оказались какие-то измятые листки; он поднес один к глазам и зачитал десяток имен, уточняя: жена такого-то, кузен такой-то. Какие-то люди в зале всхлипывали и сморкались; Тьерри нахмурился и вопросительно посмотрел на меня.

— А теперь, — продолжал старичок, — традиционной минутой молчания почтим память членов семьи Лавалле, которые ушли от нас в минувшем году — будем надеяться, что в лучший мир.

В зале стало тихо, только голоса официантов да звон посуды долетали из кухни. Старичок выждал, глядя на часы, потом сказал: «Ну вот и все, друзья мои. Теперь я расскажу вам о том, какие мероприятия устраивают члены семьи Лавалле в предстоящем году. Приготовьтесь записывать, дамы-господа».

Мама обернулась ко мне и досадливо поморщилась. Наверно, она уже жалела, что приехала на этот завтрак. Уж не знаю, какие там иллюзии она питала, может, думала, что, прикоснувшись к своим корням, обретет новый смысл в жизни. Сейчас-то я видел, что она разочарована.

Старичок с микрофоном завелся надолго: выезды на рыбалку в июне, на лов устриц в сентябре, посиделки раз в три месяца у такой-то и ежемесячные партии в бинго у такого-то. Тьерри, не выдержав, засмеялся, так заразительно, что я тоже прыснул. Дядя Франсуа спросил, не хотим ли мы записаться на праздник уборки кукурузы, который состоится у него 15 августа.

— По пять монет с носа, — добавил он, — но для вас, мальчуганы, могу сделать скидку — по четыре.

Он помахал перед нами конвертом, на котором уже были записаны две-три фамилии, а внутри лежало несколько пятидолларовых бумажек. Тьерри ответил, что, к сожалению, именно пятнадцатого день рождения у его девушки и он уже заказал столик в шикарном ресторане.

— Ну а ты-то хоть, Жюльен, — спросил дядя Франсуа у меня, — приедешь?

Я покачал головой и сказал, что наши с Тьерри девушки — близнецы. Дядя Франсуа встал, потирая поясницу, и пошел агитировать гостей за другими столами.

— Знаешь, будь наши девушки близняшками, у твоей были бы сиськи побольше, — схохмил Тьерри.

— Или у твоей поменьше.

Зал вокруг нас превратился в самый настоящий базар: одни собирали деньги на свои мероприятия, другие записывались. Тем временем четыре старушки с грехом пополам вскарабкались на так называемую сцену. Мама вернулась за стол, и я спросил ее, кто это.

— Толстая — тетя Сюзанна, остальных не помню, как зовут.

Тьерри поинтересовался, скоро ли мы поедем.

— Мне тоже до смерти скучно, — призналась мама. — Как только они скажут свою речь, сразу сбежим.

Вернулся дядя Франсуа и пожаловался, что никого не удалось записать.

— У Фернана барбекю как раз накануне моего праздника, понятное дело, с утра никто ко мне не поедет, — сетовал он. — Тьфу ты, пропасть! На будущий год надо будет с ним потолковать. Я уже пятнадцать лет устраиваю праздник сбора кукурузы и не допущу, чтобы меня так оттирали!

— Раз-два-три, — сказала в микрофон толстая тетя Сюзанна. Все расселись по местам. В зале вдруг стало очень тихо.

— Всем добрый день! — поздоровалась тетя Сюзанна.

Мама так тяжело вздохнула, что мне стало смешно. Толстуха начала свою речь — о женщине, которую вся семья очень любит и которая сегодня впервые присутствует на ежегодном семейном завтраке. Мама заерзала на стуле, а все в зале уже смотрели в нашу сторону. Дальше тетя Сюзанна поведала, что с этой женщиной в минувшем году стряслась беда. Они — Рита, Клодетта, Моника и сама Сюзанна — не могли остаться равнодушными к случившемуся и собрались на неделе, чтобы сочинить для нее песню, призванную подбодрить бедняжку. Мама сидела вся красная и с убитым видом качала головой. Четыре старушки припали ртами к микрофону и хором объявили, что исполняется «песня надежды для тебя, Эстелла», показав при этом на маму пальцами.

Гости отбивали ритм, хлопая в ладоши, — больше никакого музыкального сопровождения не было. Старушки пели а капелла на мотив «Светлого ручья», но это надо было знать, потому что фальшивили они безбожно. В песне шла речь о маленькой девочке из Репантиньи, эта девочка любила ходить в гости к своим тетушкам, у которых всегда были припасены для нее сладости, а потом эта девочка выросла и хорошо училась на финансово-экономическом факультете, пока не встретила на своем пути злого волка — подразумевался, конечно же, отец. Я не запомнил всю песню, но припев, который старушки повторили раз пять, не меньше, а все старики в зале подхватывали, был такой:

Эстелла, ты прекрасна,Горюешь ты напрасно,Какие твои годы,На бывшего наплюй,Вперед шагай ты смело,Жизнь новую начни!Мы любим тебя, Эстелла,И конфет для тебя припасли!

Мама все качала и качала головой, и крупные слезы потекли по ее щекам. Я взял ее руку и крепко сжал. У Тьерри глаза были в кучку, он тихо повторял: «С ума сойти», а дядя Франсуа, улыбаясь до ушей, втолковывал маме, что эта песня — лучшее доказательство любви, на какое только способны ее родные.

— Ты поплачь, Эстелла, поплачь. Вот вся пакость-то из души и выйдет, лучшее средство.

Мама от этих слов зарыдала в голос, и в эту самую минуту сцена под четырьмя старушенциями рухнула. Наверно, доска была гнилая — она просто разломилась надвое, честное слово. Старушки, приземлившись на пятую точку, истошно верещали от боли, микрофон затрещал и загудел. Кто-то из служащих блинной прибежал сломя голову из кухни и стал кричать, что сцена была рассчитана на одного человека, а никак не на четырех и заведение ответственности за случившееся не несет. Все старики повскакивали с мест и уже хлопотали вокруг пострадавших старушек, сидеть остались только мы трое.

— Мальчики, пожалуйста, уведите меня отсюда, — попросила мама, всхлипывая.

Тьерри помог ей подняться, а я накинул на нее пальто, и мы вышли — никто этого даже не заметил.

На улице сыпал мелкий серый снежок. Мы пересекли стоянку. Мама вытерла слезы и более-менее взяла себя в руки, но сказала, что машину вести боится. Она дала ключи Тьерри. Он сел за руль и завел машину, а мама расположилась одна на заднем сиденье. Я сел впереди.

— Чертовы психи, — всхлипнула мама.

На шоссе нам навстречу попалась машина «скорой помощи», и я подумал, не в блинную ли она едет. Потом мы выехали на автостраду и повернули к Монреалю. В какой-то момент я оглянулся на маму. Она смотрела в окно на убегающий пейзаж, точно пассажирка в поезде, не знающая, куда едет. После Бленвиля мама задремала, но мы слышали, как шумно и прерывисто она дышит. Тьерри шепотом заметил мне, что о нас старушки в своей песне даже не упомянули; я сказал: «И слава богу», и он со мной согласился. На приборном щитке замигала красная лампочка, и в Розмере пришлось остановиться у заправки.