Они штурмовали Зимний - Петр Капица

— Подлец, ты же опозорил всю гимназию! Виталий чувствовал, что и Сан Санычу хочется

ударить его. Но начальник был сдержанным человеком, он лишь щелкнул пальцем по кончику его носа и, повернувшись к старшеклассникам, трагическим шепотом потребовал, чтобы те поклялись «честным, благородным словом» никому не говорить о случившемся. Потом он закрыл Аверкина в пустом классе и послал сторожа за отцом.

«Значит, быть мне без обеда до вечера, — заключил Виталий, усаживаясь за парту. — Отца они не скоро вызовут, а мать, конечно, не пойдет из-за меня в гимназию. Она любит только Всеволода, а я для нее «балбес… гадкий, противный мальчишка». — Так размышляя, он машинально вытащил перочинный ножик и стал вырезать на парте букву «Т». — Ну и ладно, пусть не приходит. У отца-то я откручусь».

Виталий не понимал отношений отца с матерью. Жили они какой-то странной жизнью: мать никогда не видела «Красного кабачка», а отец лишь раз или два в месяц приезжал в городскую квартиру и вел себя неестественно, словно непрошеный гость. Мать в такие дни ходила с повязкой на голове, как при мигрени, и разговаривала с отцом, едва разжимая губы. Она морщилась от каждого его шумного движения и презрительно говорила: «Вот мужлан!»

Виталий не раз слышал, как сплетничающие соседки называли его старшего брата «богомоловским», хотя Всеволод во всех своих тетрадях писал фамилию: Аверкин. Правда, отца он называл не папой, а Фролом Семеновичем и говорил с ним на «вы», как с чужим.

Разбитной и бойкий на язык, отец в городской квартире вдруг делался угрюмым и настороженным. Его хохолок на лысеющей голове как-то жалко топорщился, а острый кончик носа становился красным. Он то сидел нахохлясь, то вдруг напивался, пинал ногой стулья и кричал:

— Кто я здесь — хозяин или приказчик? Ишь, господа! Да вы должники мне по гроб жизни. Кто ваши шашни и грехи покрывал? Думаете, что без вас кабачишко не получил бы? Шиш! Он мне полагается за верную службу и сокрытие богомоловских тайн. А если он ваш, то отправляйтесь на Краснокабацкое шоссе и обирайте пьяных, а я тут останусь, поживу, как фон-барон в четырех комнатах!

Отец даже не оставался ночевать, а уезжал к себе за Нарвскую заставу. Виталию тоже не нравилась жизнь в городской квартире, и он часто ездил к отцу. Там для него было раздолье: он бегал с заставскими ребятишками, куда хотел, и делал, что нравилось. И никто ему не говорил: «Боже, какой ты грязный! Сейчас же вытри губы и нос… И не держи руки в карманах».

У отца не трудно было раздобыть денег, накупить сладостей и выменять их на рогатки, пращи и самодельные пистолеты. Свои игрушки Виталий хранил в верхней комнате кабачка, потому что мать выбросила бы их на помойку.

«Скоро ли отец приедет? — с нетерпением поглядывая в окно, думал запертый в классе Аверкин. — Ведь обедать охота. Эх, не догадался я стащить чей-нибудь завтрак!»

Отец приехал в гимназию под вечер, когда занятия кончились. Узнав от начальника гимназии о воровстве Виталия, он удивленно хмыкнул и сказал:

— А у меня, понимаете, как будто ничего не пропадало.

— Возможно, дома он не безобразничает, а у нас почти каждый день гимназисты жаловались на пропажи. Сегодня ваш сын уличен! С поличным… да-с! Чтобы не ставить вас в неловкое положение и не позорить гимназию. лучше будет, если вы без шума заберете сына, а пас официально известите, что он изъят по болезни. Против совести вы не погрешите. Воровство называют клептоманией, а клептомания- болезнь.

— А начисто замять это дело никак невозможно? — спросил кабатчик. — Я свиньей не останусь, отблагодарю.

— К сожалению… помочь не могу, — разведя руками, ответил начальник гимназии. — Это решение попечителя.

Кабатчика Аверкина возмущало не то, что сын обворовывал товарищей, а другое: как он смел попасться? Идя домой, он закатил Виталию оплеуху и стал допытываться:

— Ты, наверное, и по моим карманам шастал? И в кассу лапу запускал?

Долговязый мальчишка шел сгорбившись и противно хлюпал носом. Кабатчик еще раз ударил его по затылку, и это словно встряхнуло сына. Он вдруг взвизгнул:

— А ты меня ловил?.. Ловил, да? А еще дерется! Сам будто лучше.

«Ну и подлюга же растет!» — отметил про себя кабатчик. Но вслух назидательно сказал:

— Если воруешь, то воруй с соображением — не попадайся.

Мать, узнав, в чем провинился Виталий, побелела и затряслась.

— Боже, какой позор! Этого еще нам недоставало! — воскликнула она. — Всеволода только начали принимать в хороших домах… А теперь что же? Ему всюду откажут. И сплетни пойдут — Аверкины воры! Глаза никуда не покажешь…

— Перестань, сплетен не будет, — попытался остановить ее отец. — Сказано тебе — все обойдется по-благородному: сам заявление подам, что беру-де, мол, мальчишку по болезни.

— Это твое учение! — накинулась мать. — Когда он не ездил к тебе, был ласковым и послушным. А сейчас — чудовище, негодяй! Весь в тебя — такой же грубый и подлый. Почему я не придушила его еще в люльке!

Мать разрыдалась, потом вдруг в бешенстве бросилась к комоду и стала выбрасывать белье.

— Оба уезжайте отсюда… чтоб глаза мои вас не видели!

Отец только покряхтывал, собирая с пола белье. Увязав его в узел, он послал прислугу за извозчиком и приказал Виталию:

— Одевайся, у меня будешь жить.

В тот же вечер они уехали за Нарвскую заставу. По пути Фрол Семенович успокоился и стал рассуждать по-деловому:

_ Что же оно теперь получилось: по ученой части ты не пошел, в писаря еще не возьмут, — мал. Значит, — в кабатчики! Но ты не жалей; наше дело не хуже других. Ежели его умеючи вести, то всегда в люди выбьешься. Я ведь с простых половых начал: посуду мыл, грязь подтирал, чаевые копеечки копил… а теперь собственное заведение имею.

На другой день отец выдал Виталию небольшие кожаные манжеты, клеенчатый передник и сказал:

— Отпускаю тебе в кредит по своей цене три бочки пива. В каждой бочке по двадцать ведер. Вот и решай задачку: надо так продать, чтоб не дороже моего было, соленый горошек оправдать и самому в выгоде остаться. В помощники получишь Ваську-полового, вдвоем и управляйтесь. Вес, что заработаешь, — твое. Понял?

— А чего не понять? — буркнул Виталий. — Думаешь, не видел, как ты опивки в бочку сливал? И по кружкам сосчитать сумею, не бойся.

С первого же заработка Аверкин купил шоколадку и поспешил в скверик под окно Туси Бонич.

Больше часа он просидел в скверике, а Туся не показывалась. Виталий лишь заметил, как время от времени край занавески в ее окне отгибался. Девочка, видимо, наблюдала за ним.

Решив во что бы то ни стало выманить сладкоешку, Виталий вытащил из кармана шоколад и стал вертеть его в руках. Но это не помогло. Туся продолжала прятаться дома.

Обозлясь, Аверкин разорвал обертку с шоколада и на клочке бумаги крупно написал: «Если не выйдешь, — твоя мамаша все узнает».

Вскарабкавшись по водосточной трубе до бель-этажа, он стал ногой на карниз, поплевал на записку и прилепил ее на стекло Тусиного окна.

Занавеска моментально раздвинулась. Показалось испуганное лицо девочки. Она жестами показывала, что сейчас выйдет, пусть только он снимет свой дурацкий листок.

Минут через пять Туся действительно появилась в скверике, вышла на набережную и, оглядевшись, без зова заскочила в сторожку.

— Не смей больше приходить, — сказала она, с трудом сдерживая ярость. — И шоколада твоего не надо. Я знаю, за что тебя выгнали из гимназии.

«Значит, кто-то из старшеклассников проговорился, — сообразил Виталий. — Ну, погоди ж, я им еще отомщу». Он понимал, что рассерженная Туся сейчас уйдет, что удержать ее может только решительный разговор, и он признался:

— Да, крал, но не для себя. Я тебе покупал шоколад.

— Неправда, ты лжешь! Как тебе не стыдно! — испуганно стала возражать она. — Я ведь не просила… ты сам зазывал.

Она вдруг прижала муфточку к глазам и заплакала.

— Не бойся; если ты будешь гулять со мной, я никому не скажу, — принялся уверять ее Виталий. — И шоколад возьми… Я сам заработал.

— Не нужно мне ничего… Отстань! Ты противный, я ненавижу тебя! — плача, выговаривала Туся.

Чтобы успокоить се, Виталий сказал:

— Ну хорошо, перестань… Сегодня я дарю шоколад так… без фантов. Зато ты придешь в четверг в пять часов. Ладно?

Он отнял у девочки муфту и запихал в нее плитку шоколада.

— Не приду… Меня мама не пустит, — продолжала упрямиться она. — И в муфту ничего не клади, я выброшу.

— Если ты это сделаешь, я обозлюсь, а тогда мне все нипочем. Вот, ей-богу, приду к твоей матери или начальнице и расскажу, что из-за тебя меня выгнали из гимназии. Не капризничай, хуже будет.

В четверг, накупив дорогих папирос и пирожных, Аверкин забрался в сторожку. Там он сел на скамейку, заложил ногу на ногу, закурил и, выпуская через ноздри дым, стал посматривать в оконце.