Я тебя проучу - Лея Кейн

Потаскушка рассчитывает не только на приват. У нее все желания на лице прописаны. Вот только меня легкодоступность не прельщает. Лишь отвращение вызывает.

Допиваю то, что здесь называют элитным алкоголем, тушу окурок в пепельнице и, оставив на столике две купюры, покидаю заведение. Владельцу клуба не помешало бы подглядеть пару приемов, как встречать гостей, у конкурентов. Походить по столичным и заграничным стриптиз-барам. Может, что-то толковое бы тут и вышло.

На часах уже полночь, когда я добираюсь до дома. Снова всюду горит свет: в окнах, в беседке, в оранжерее, на террасе, во дворе. Охрана докладывает, что хозяйка опять не в себе — звала на помощь, просила выпивку, угрожала увольнением и самоубийством.

Если бы не мое бесконечное терпение, прохлаждалась бы уже где-нибудь в дурке. В одной палате с возомнившим себя Клеопатрой педиком и поедающей козявки старухой.

Войдя в холл, морщусь от едкого запаха парфюма. Опять она вылила на себя весь флакон. Но лучше это, чем газ, в котором она однажды едва не угорела.

Сняв пиджак, оставляю его на спинке дивана посреди гостиной и иду на звук «оперного» пения. Коряво играя на рояле, она еще пытается тянуть ноты голосом.

Плечом опираюсь о дверной косяк и, сунув руки в карманы брюк, обвожу взглядом раскиданные листы нотной тетради, пестрящие партитурой. Некоторые, похоже, уже сгорели в тлеющем углями камине. Июль — самый подходящий месяц отапливать дом. Хоть додумалась окна раскрыть. От дыма себя уберегла.

Оборвав игру, поворачивает ко мне свою белокурую голову и, выпучив бесовские глаза, широко улыбается. Поправляет на себе короткий шелковый халатик поверх сорочки, туго завязывает пояс и нервно мямлит:

— Ты поздно… Мне пришлось ужинать в одиночестве…

— Не перестанешь допекать охрану — в психушке закрою. Ты меня знаешь. Я слов на ветер не бросаю.

Поднимает свою сухую тушку со стула и, перебирая пальцами пояс, мелкими шажками топает ко мне.

— Платоша, я… же… просто скучаю…

— Тогда займись вышиванием. Говорят, успокаивает. — Развернувшись, иду к лестнице. Разговаривать противно с этой самкой человека.

— Ты холоден ко мне! — кричит мне вслед, когда я уже поднимаюсь. — Чем я это заслужила?

Остановившись на миг, поворачиваю голову и бросаю ей через плечо:

— Тем, что родила меня.

Хлопнув дверью своей спальни, на ходу сдергиваю с себя рубашку. В ванной умываюсь холодной водой, поливаю голову и шею, остужаюсь. Едва ли не шиплю затухающим костром.

Никогда не пойму матерей, ставящих член превыше всего. Превыше родного ребенка! Рита не просто разочаровала меня. Она вывернула наружу то, что и так червоточиной сидело во мне. Не будь у нее матери, наша дочь уже отправилась бы в детдом. Как когда-то я. Потому что женщине, родившей меня, тоже было не до сына!

— Платош… — ее зашуганный голос загнанной в капкан дичи колючими коготками скребет по моим нервам.

— Уходи, — фыркаю, не высовываясь из ванной.

— Поговори со мной…

— Пошла вон!!! — Срываюсь и кулаком ударяю по зеркалу над раковиной.

Трещины, паутиной оплетшие всю поверхность делят мое отражение на обломки, мозаику, детали сложного паззла. Разлетаются на осколки, сыплясь на мокрый мрамор и пол. Звякая, отскакивая, разбиваясь снова и ложась сверкающими крупицами у моих ног.

И вновь становится тихо. Только тонкий писк испуганной женщины и биение тягучих алых капель, падающих на дно раковины. Руку охватывает огнем. Он раскаленными языками пламени ползет вверх, взрывом ударяет в голову и заводит мое сознание.

Вынув торчащие из плоти осколки, срываю с крючка полотенце и туго наматываю его на кулак.

— Принеси бинты, — роняю дрожащей матери.

Судорожно покивав, она убегает из комнаты, а я заваливаюсь на кровать и, прикрыв глаза, выдыхаю.

В мире есть только два типа людей: победители и побежденные. Перестану контролировать себя — и я обречен. Побеждать же надо не только противника. Еще и себя. Каждый день.

— Давай помогу. — Вернувшаяся в комнату женщина кладет на край кровати аптечку.

— Проваливай.

— Платош…

Приоткрыв глаза, гляжу на нее с угрозой. Без слов даю понять, чтобы не трогала меня. Потупившись, она опускает руки и уходит. Что за бестолковая женщина?! Сразу ясно дал ей понять, что никаких близких отношений между нами не будет. Я ее обеспечиваю едой, тряпьем, крышей над головой, лекарствами. На этом все! Она и этой милости от меня не заслужила!

Сев, стягиваю с руки пропитавшееся кровью полотенце. Раны сочатся. Некоторые глубокие. Зашить бы. Отыскиваю в аптечке иглу и шелковые нити, поливаю руку обеззараживающим раствором и штопаю себя, стиснув зубы.

Каждый прокол будоражит во мне желчные воспоминания: глаза, голос, улыбку, запах. Нежность ее кожи, протяжные стоны, изгибы тела. Они неповторимы. Даже на полотне. Сколько ни пытался, ее нереально воссоздать в картинах. Эта женщина уникальна. Заставляет любить и ненавидеть ее. Презирать себя за эту слабость плоти. Жаждать ее во всех смыслах — от секса до удушения.

Семь лет, как один день. Повзрослела, стала изящнее, жгучее. В глазах больше не мечется напуганная птичка. Она расправила крылья и взлетела. Но так высоко, что перестала многое замечать. И мне придется раскрыть тебе глаза, Рита. Даже если это будет самым жестоким уроком в твоей жизни. Лютые испытания, оставляющие рубцы на душе и памяти, куда продуктивнее лояльных дружеских советов. Ведь через них себе дорогу зубами грызть приходится.

Зашив и обмотав руку, переодеваюсь в домашнее трико и майку и спускаюсь на кухню. Моя родственница сидит за столом, пластиковым ножом ковыряя бумажную салфетку.

— Причешись, — говорю ей и, набрав стакан воды, запиваю два колеса антибиотиков. — На ведьму похожа.

— Так я и есть… ведьма… — вздыхает она. — В твоих глазах.

Поставив стакан на шкаф, поджимаю губы. Ненавижу разговаривать с ней. Врач настаивает.

— Хочешь это обсудить? — Сверлю ее взглядом. Пытаюсь расковырять в себе хоть каплю жалости к ней, но не получается. Душа — камень. Гранит. Ничего не шевелится. Сухой долг. Не более.

— Не делай мне одолжение, только потому что доктор рекомендовал…

— Ладно, — киваю и шагаю на выход.

— Почему ты такой эгоист, Платон?! — останавливает меня посреди кухни своим криком навзрыд. — Ты порой неделями со мной не разговариваешь! Делаешь вид, что не замечаешь меня!

— Я не делаю вид. — Поворачиваюсь к ней и хмурюсь от одной только мысли, что она моя мать. — Я просто не замечаю тебя.

— Как ты можешь быть таким бессердечным?!

— Я?! — Сжав кулаки, делаю шаг вперед. Опять она меня из себя выводит. Чего добивается? Чтобы дал ей настоящий нож?! — Может, ты в себе для начала покопаешься?! Спросишь себя, как так вышло, что твой трехлетний сын оказался в