Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек

Свой совет мать давала не одному ему, единственному ребенку, к удивлению всей семьи и родственников, ставшему музыкантом, он предназначался каждому, нуждавшемуся на земле в защите и понимании. В последние годы, постепенно лишаясь рассудка, мать все твердила ему одно и то же, от чего он отмахивался как от причитаний повредившейся головой женщины.

Она легко умерла. Последнюю свечу, стоявшую у смертного одра, зажгла сама.

Некоторые коллеги советовали мне обратиться к невропатологу. С их точки зрения, всякий, купивший билет на концерт, оплатил, так сказать, право выделиться. Они не понимали моего возбуждения. Вмешалась даже моя дочурка, знавшая одного гипнотизера. Она из тех, кто до сих пор в это верит. Спиритизм! Чудотворные иконы! Знаете, старинные русские болезни – святые, странствующие монахи, фокусы. И водка, разумеется. Слава богу, у меня была прекрасная, разумная жена. Никогда не унывала. Каждому, кто ей говорил, что она должна повлиять на меня, направить на путь истинный, жена с улыбкой отвечала: «Он уже не изменится, никогда. Он такой, какой есть, – enfant terrible![2]» По-русски: On svolotsch! Можно перевести и как, пардон: «Он сволочь!»

И Суворин рассмеялся, как, вероятно, смеялась его жена.

Так мы и жили. Счастливо. Упокой ее Господь!

Суворин умолк, как всякий раз при напоминании о потере, переживаемой им после смерти жены. Он выпил стакан молока, вытер губы и почесал щетину. Как она была бесстрашна, ловка, остра на язык. Она смирилась с тем, что я обращал на себя внимание своим отношением к официальной советской организации музыкального дела, и не больше моего удивилась, когда в один прекрасный день у нас под дверью нарисовался функционер из государственного реперткома, которому ввиду моего поведения поручили воззвать к моей совести – разумеется, без грубостей. Отвергающий людей, аплодирующих исполнителю, отвергает людей вообще. Искусство, товарищ Суворин, принадлежит народу. Разве он не любит свой народ? Как концертирующий музыкант, он должен служить народу, всем сердцем служить любви к своему народу – разве ему неясно? Что, если не народность, проникающая в самое сердце, не солидарность с простыми людьми, с рабочими массами, является наивысшей задачей творческого человека? Разве он не хочет крепить силы человека оптимизмом, подлинностью, правдой, а выражаясь музыкально, мелодичностью? Не хочет всеми силами защитить человека от ложных, пагубных, разлагающих народный дух, иными словами антисоветских, ревизионистских, контрреволюционных идей?

Нет, он не поперхнулся, у него от зубов отскакивало, звучало елейно, пахло, впрочем, тоже. Произнося свою речь, он все время поглаживал галстук. Я ждал, мы ждали, моя жена и я, терпеливо, очень терпеливо ждали финала. Тот отвечал требованиям композиции – мощные короткие аккорды. Функционер говорил о великой дружбе, но и о великой ошибке, о великодушии власти, ее снисходительности к иным грехам, однако заходить слишком далеко отщепенцам, как он выразился, небезопасно.

Довольный собой, он сидел за нашим столом, закинув ногу на ногу. Поскольку курил, попросил пепельницу и, тут же закашлявшись, что-нибудь попить. Он держал себя так, будто нам предстояло заключить сделку: за подчеркнутую мнимую вежливость, какой он думал произвести на нас впечатление, я должен был заплатить благоразумием и покаянием, на официозном русском – «исправить политические ошибки». Не сразу, не здесь и сейчас, о, отнюдь.

Я уже видел себя не за решеткой, нет, но в очень скором времени зажатым в обычные для пианистов клещи на службе коллективу, народу. Я стал бы не первым и уж точно не последним, кто получил бы такое сравнительно мягкое наказание – поработать тапером.

Я не ошибся. Они велят мне каяться. Но первый приказ представлял из себя лишь простой, безобидный на вид вопрос: вы ведь любите кино?

Были ли то банальности, которые он оттарабанил наизусть, или полная до краев стопка водки, выпитая мною тайком на кухне, пока жена принимала у него пальто и провожала в гостиную, но я испытал настоящий зуд его наказать. Человек проделал путь, чтобы напугать другого человека, в данном случае меня. Кроме того, я знал, что в лице жены имею союзника и не вправе ее разочаровать.

Вы, сударь, говорите старческим голосом. Как из могилы. Старческий голос, старческие мысли, кричаще старческие привычки, вдобавок скверные. Ведь мы ровесники? Вы знаете, чем я занимаюсь, а я о вас не знаю ничего. Вы, как вижу, носите обручальное кольцо. Хоть что-то. Правда, кольцо не расскажет, счастлив ли ваш брак. Вы держитесь вежливо, но вы действительно вежливы? У ваших родителей есть еще дети? Вы больше похожи на мать или на отца? А ваши братья, сестры, если они у вас есть, они похожи на вас? Старательные, целеустремленные, никогда не привлекают к себе внимания возражениями, да? Словом, я ничего о вас не знаю, меньше, чем ничего. К какого рода успеху вы стремитесь? Распрямить горбатого? А зачем вам, собственно, галстук? Причем столь броский, многозначительно красный? Сколько у вас на сегодня в списке людей вроде меня? Сколько поэтов, профессоров, композиторов? К чему все усилия? Зачем повторять историю и истории стольких преступлений?

Когда вы отсюда выйдете, говорил я, на улице вас вполне можно будет принять за безобидного прохожего. Но вы куда как не безобидны. Однако что вы такое, и прежде всего, кто вы такой, когда звоните в двери чужих домов? Вас ничего тогда не смущает? Что из вас сделала жизнь? Я уложил его на лопатки, я чувствовал. Он был в моей власти. Теперь только не останавливаться, не реагировать на легкий женин пинок ногой под столом. Надо двигаться дальше. Больше вопросов, давай, все подряд. Какие сны вам снились в детстве? Когда вы еще ходили в коротких штанишках и шерстяных носках даже летом?

Во время своего монолога я смотрел ему прямо в глаза. Мы с вами, вы и я, могли бы быть друзьями, которые хотят полюбить девушек. Клясться в верности, как могут лишь юноша и девушка. Не прошло бы и года, мы бы напились. Стали бы свободны, молоды и легкомысленны. И, не зная того, счастливы, что выяснилось бы позже. Разве не в этом дело и сегодня? Ладно, чтобы все получилось, перейдем к работе. Я говорил бесстрастно, мягко, спокойно, как течет река в солнечном свете, приглашая любоваться собой, но не запрыгивать. Значит, быть оптимистом – профессия, а я не знал. Однако не новее и выискивать других – трудных, безграмотных, сомневающихся, ошибающихся, – находить, приходить, срамить. Что в подобных случаях говорит ваша совесть? Вы никогда не задумывались? Вам не страшно?

Я наклонился. Если бы я говорил шепотом, он бы все равно меня понял. Когда вы