Глубокая борозда - Леонид Иванов

— Почему люди верят Соколову? — спрашивал очередной оратор. — Потому что он умеет хлеб выращивать, доказал это всей своей работой. Нам, председателям, надо, как и он, почаще с колхозниками советоваться, а районному руководству — с такими опытными хлеборобами, как Соколов. Я целиком поддерживаю предложение Соколова: надо строже спрашивать с виновных за плохой урожай.

Что ответит Обухов на такую убедительную критику? Этот вопрос интересовал не только меня, тем более, что Обухов перестал прерывать ораторов, внимательно выслушивал их.

Обухов выступал, когда было уже за полночь. Он долго говорил о задачах в связи с уборкой и хлебосдачей, упоминал о соревновании с Чирковским районом, призвал одержать победу в соревновании. И только в конце упомянул об урожае.

— Тут многие товарищи ставили вопрос: кто виноват, что у нас урожай плохой? Конечно, мы далеко не использовали всех своих резервов, но я должен авторитетно заявить здесь, что в целом по району у нас урожай ожидается выше, чем в соседнем, Чирковском. Плохо это или нет? Думаю, что неплохо! Так что, товарищи, подождем выводы делать. Пока прислушаемся к мудрой народной поговорке: «Цыплят по осени считают».

Но Павлов в заключительном слове поддержал Соколова:

— Мне кажется, что пора уже прямо и откровенно сказать каждому из нас, где и какую ошибку допустил. Прав и товарищ Григорьев: кое-кому из нас не мешает извиниться перед колхозниками за свою опрометчивость. Этим самым мы только укрепим их доверие.

Я решил побывать в хозяйствах и у Соколова, и у Гребенкина.

Соколов был на той же самой лошадке, что и в апреле. Когда мы выбрались из поселка, я спросил:

— А не достанется вам за критику?

— Обязательно достанется, — согласился Соколов. — Он мужик умный, а критику не переваривает. Правда, кого полюбит, то, понимаешь, крепко… Человек без середки… — Соколов о чем-то задумался. — Только молчать я тоже не мог…

Лошадь легко бежала по твердой, хорошо накатанной дороге. Начинало светать.

— А все-таки не шибко складно получается, — заговорил Соколов. — Урожай у нас неплохой. Конечно, пониже прошлогоднего, но подходящий. Урожай иметь хорошо! А другой раз раздумаешься, не рад, понимаешь, и высокому урожаю.

— Странно как-то, Иван Иванович.

— А чего странного? Обухов уборкой как-то не интересуется. Ему давай процент хлебосдачи. Он в прошлом году так и говорил: ты дай мне хлебосдачу, а убирать можешь и не убирать! А по-моему, самое главное — убрать выросший хлеб. В прошлом году убирали в районе больше сорока дней. Никто не считает потерь, а ведь если по-честному, то осыпали, понимаешь, с каждого гектара по нескольку центнеров. У нас с первых полос намолачивали до двадцати центнеров с гектара. А с последних — центнеров по двенадцати, а то и меньше. Тот хлеб, который совсем созрел, он в день теряет не меньше трех пудов с гектара. А если на ветру, то и все шесть пудов. Вот арифметика-то какая…

— Но ваш район в числе первых закончил уборку.

— Значит, другие еще больше хлеба осыпали на полосу… А ну, поторапливайся! — неожиданно прикрикнул Соколов на коня, хлестнув его вожжой. — Вот и я говорю, — продолжал он, — сколько мы знаем примеров, когда за порчу нескольких пудов хлеба люди в тюрьму уходили. И это, в общем, правильно, конечно. А вот за миллионы пудов выращенного, но брошенного хлеба вроде и спрашивать не с кого. Другой раз подумаешь: зачем так — бьем тракторы, семена бросаем, горючего реки текут, а вырастет хлеб — даем ему осыпаться?

Соколов бросил недокуренную папироску, оглянулся: папироска дымилась. Тогда он вылез из ходка, вернулся к папироске, затоптал сапогом.

— Долго ли до беды, сушь стоит, — сказал он.

Стало уже совсем светло, восток заалел, дальний луг окутывался пеленой тумана, и оттуда тянуло холодом.

— И при наших машинах можно убирать в два раза быстрей, — продолжал Соколов. — Только чувствуется, что и нынче проваландаемся. Возьмите ту же хлебосдачу. Начнется уборка — и все уполномоченные шумят только о хлебосдаче. Как будто хлеб, который не вывезли из колхоза десятого сентября, двадцатого куда-то пропадет. В прошлом году нам дали график хлебосдачи на двадцать пять дней, а нынче — слышали ведь? — объявили: выполнить план за пятнадцать дней. Какой председатель не хотел бы за один день выполнить план? Но возможности не позволяют. А какой спрос за график по хлебу — всякий знает. Вот теперь и планируем: весь план, понимаешь, делим на пятнадцать дней, из этого намечаем и транспорт, а его не хватает на отвозку зерна от комбайнов. Как тут быть? Конечно, в первую очередь ставишь на хлебовывозку. Все наемные машины возят хлеб только на элеватор. Вот и скапливается машин у элеватора столько, что по полсуток стоят в очереди. Три часа в дороге, а десять на пункте. А в это время комбайнеры председателя ругают.

Соколов долго еще продолжал развивать свои мысли. Недостаток сортировок и низкую их производительность он также относил к порокам планирования: не учитывается сильно возросшее производство зерна в целинных районах.

Когда мы добрались до колхоза, колхозники на конном дворе уже запрягали лошадей. Соколов расспросил, кто куда направляется.

— Старается народ, — заметил он, когда мы вышли из ограды конного двора. — Урожай прояснился, теперь только работы давай — все выполнят, день и ночь работать будут… Человек, понимаешь, любит работать, в крови это у него!

— Ой, Иван Иванович! Вы приехали?

Из ограды выскочила девушка. Я не сразу узнал в ней агронома Зину. Миловидное лицо ее загорело дочерна, она словно повзрослела: детски-наивное выражение исчезло.

— А ты что так рано? Поди, не выспалась?

— Ой, что вы, Иван Иванович! Выспалась, конечно. Сегодня апробацию хлебов делаем, думаю с дальних полей начать.

— Добро, Зина, — похвалил Соколов. — Только сначала давай покажем наши посевы товарищу корреспонденту.

Зина взглянула на меня и лукаво улыбнулась:

— Многие теперь к нам зачастили…

Вот и хлеба.

Побуревшая пшеница спокойно, величаво переливалась волнами при каждом порыве слабого ветра. Резко бросались в глаза крупные колосья и низкие стебли пшеницы: дало себя знать засушливое лето. Я сказал было, что сорняков не видно, но Соколов решительно возразил:

— Есть, понимаешь, и сорнячки. Годика через два-три выведем совсем. Верно ведь, Зина?

Зина, сидевшая на козлах за кучера, обернулась к нам, и по ее ярким губам пробежала усмешка.

— Если мне доверите сеять, то сорняки останутся, — она тут же погасила смех, сделалась серьезной.

Соколов поглядел на Зину, на меня, чему-то усмехнулся.

И тут мне вспомнилось заседание правления колхоза, когда было решено одно поле засеять в апреле. Я спросил: каков результат?

Зина отвернулась, и только сразу порозовевшие маленькие уши выдавали ее смущение.

— Иван Иванович, покажем товарищу корреспонденту то поле, — помолчав, предложила она.

— Ну что ж… Ты, понимаешь, хозяйка…

И минут через сорок мы были на «том поле». Оно являло собой чрезвычайно интересную картину — на нем явно выделялись три гряды пшеницы: в середине поля — реденькая, низенькая, сильно засоренная, почти спелая уже, а рядом — такая же полоса густой буйной пшеницы, только еще начинавшей буреть. И, что особенно интересно, на этом участке никакого сора. И, наконец, другой край поля — более широкая полоса менее рослой, но тоже слабозасоренной пшеницы.

— Значит, это и есть второе поле?

— Да, второе, — как-то нехотя ответила Зина и виновато посмотрела на Ивана Ивановича.

— Но тогда, помнится, говорилось о двух участках: половину засеять сразу, а половину поздней.

— Так и было сделано! — взволнованно заговорила Зина. Она рассказала, что половина поля была засеяна двадцать седьмого апреля, а вторая — двенадцатого мая. Но в конце мая стало ясно: на первом севе много сорняков, хорошего урожая там не жди. Тогда Соколов предложил половину засоренного поля взлущить, то есть уничтожить всходы, и заново засеять. Так появилась полоса буйной пшеницы.

Я попросил Зину определить урожай на всех трех участках.

— Да мы уже определяли, — вздохнула Зина. — На апрельском посеве — центнера четыре, а на пересеянном — шестнадцать наверняка будет… Это Иван Иванович виноват… Больше тысячи центнеров недобираем.

Соколов только усмехнулся.

— Конечно, виноваты, — заупрямилась Зина. — Разве не так? Нет, именно так! Вы же знали, что даже на этом бугре нельзя было в апреле сеять. Знали?

— Знал. Но все-таки, по совету агронома, решил попробовать. А вдруг удача…

— Нет, вы не правы, Иван Иванович, — горячилась Зина. — Вы знаете — у меня опыта мало… очень мало. На полях института мы действительно в апреле сеяли, но там, знаете, земля совсем другая: десятки лет ее удобряют, все сорнячки руками выпалываются, семена отборные, зернышко к зернышку… Почему позволили? — В голосе Зины послышались требовательные нотки.