Ласковый голос смерти - Элизабет Хейнс

Что со мной такое — я не в состоянии даже представить собственное счастье?

И потому я вновь возвращаюсь в своем воображении к грязной казенной квартире, в которой старая шлюха теперь то ли мертва, то ли просто спит, и, пока она неподвижно лежит подо мной — торчащие кости и обвисшая кожа, — я позволяю себе кончить, после чего встаю и долго моюсь в душе, думая, что же я за мужчина.

Прошлой ночью, когда я вернулся в постель, досуха вытершись и благоухая гелем для душа, я подумал о Дженис. В последнее время я часто думал о ней, вновь и вновь переживая тот день, когда нам на работе сказали, что нашли ее труп.

Интересно, дала бы она мне хоть раз?

Когда в семь вечера я прихожу в спортзал, я все еще думаю о Дженис. Полчаса на велотренажере, полчаса на качалке, полчаса на беговой дорожке. Сегодня мне особенно тяжело, но бо́льшую часть тренировки мысли мои заняты ею.

Я помню, когда Дженис заговорила со мной в первый раз. Вероятно, она работала в совете уже многие годы, став такой же неотъемлемой частью обстановки, как копировальный аппарат или стопка телефонных справочников десятилетней давности, но я ни разу не слышал, чтобы она с кем-либо разговаривала.

В тот день она принесла почту из приемной и, вместо того чтобы просто оставить ее в лотке у двери, положила на мой стол конверт, откашлялась и сказала:

— Это вам.

Я удивленно поднял взгляд.

Тогда ей было около тридцати, как мне сейчас, но она выглядела почти на пятьдесят — каштановые волосы с сединой на висках завязаны в тощий конский хвост, бледные ввалившиеся глаза на морщинистом лице. Ей бы очень помог макияж — а подобное я мало кому готов сказать. Я вполне мог представить ее участницей шоу с преображениями, в которых из неряшливой старой девы делают уверенную в себе зрелую женщину.

Будто прочитав мои мысли, она улыбнулась, и лицо ее тут же изменилось, оно даже показалось мне почти красивым — словно старуха превратилась в ангела.

После я неоднократно с ней заговаривал. Мы часто одновременно заходили на кухню, чтобы заварить чай. Она не отличалась словоохотливостью, всегда держалась вежливо и формально, но мне — сам до сих пор не верю — нравилось ее общество. Когда она однажды заболела, я по ней чуть ли не скучал. Но потом она исчезла надолго, и мы не вспоминали о ее существовании до того дня, когда тот невежественный придурок из отдела персонала собрал нас в комнате для совещаний и сообщил, что Дженис нашли мертвой в собственном доме. Я решил, что у нее случился сердечный приступ, и ожидал информации о том, когда смогут нанять кого-то другого, но дальше кадровик рассказал, что женщина пролежала в собственном доме, разлагаясь, почти четыре месяца.

И это было перед самым обедом.

В последующие несколько дней все только и говорили о печальной судьбе Дженис, я уже готов был вскочить и заорать, что сыт по горло и сам за себя не отвечаю, если еще хоть раз услышу ее имя. Однако больше меня встревожило, что в разговоре внезапно упомянули меня.

— Прошу прощения?

Конечно, это была Марта.

— Я сказала, Колин, если ты не слышал, что вы с ней дружили.

— С кем, с Дженис? Вовсе нет.

— Ты разговаривал с ней больше всех нас.

— Да, разговаривал — но это вовсе не значит, что мы дружили.

— И все-таки тебе не кажется чудовищным, что она все это время была мертва и никто из нас не пытался выяснить, что с ней?

— Да, это чудовищно, — ответил я сквозь зубы и вернулся к работе, надеясь, что они поняли намек.

К счастью, коллеги переключились на другую тему.

И все же я не мог не думать о Дженис. Почему она заговорила со мной в тот день, после столь долгого молчания? Неужели я показался ей привлекательным? Я вспоминал ее улыбку, то, как преобразилось ее лицо. Я пытался представить Дженис в моей спальне; представить, как снимаю с нее шерстяную кофту и жуткую бесформенную блузку, которую она, похоже, носила постоянно, а под ней оказывается обширных размеров бюстгальтер. Но под одеждой, там, где ожидал увидеть нечто реальное и вещественное, с волосами, складками и родинками, выпуклостями и запахом пота, я обнаруживал лишь тело моего ангела, гибкое, золотое и светящееся, безупречное, безмятежное и недостижимое. И от моей страсти не остается и следа, как обычно бывает, когда оказываешься лицом к лицу с самим совершенством.

Спортзал пустеет, и я направляюсь в раздевалку. Быстрый душ, чтобы смыть пот, а затем тридцать кругов в бассейне в легком ритме, чтобы остыть. При всем при этом я поглядываю на часы. В прошлый раз у меня ушло девятнадцать минут. Возможно, удастся сократить время до пятнадцати, что меня устроит куда больше, но придется поднапрячься.

Когда только перебрался в этот спортзал из другого, в городе, я не был уверен насчет своих тренировок. На старом месте занималась группа молодых женщин, которые, казалось, следовали за мной по пятам, хихикая и перешептываясь за спиной. И там всегда было полно народу — еще одна причина уйти. Нет ничего хуже, чем наблюдать за чьей-то потной задницей, подпрыгивающей в седле велотренажера, дожидаясь своей очереди.

Этот спортзал дороже, но, на мой взгляд, он того стоит. Он намного больше, а значит, лучше оснащен, и абонемент по карману далеко не каждому клиенту. Днем приходят женщины, которым больше нечем заняться, матери с детьми после школы. Но вечером спортзал заполняют профессионалы-одиночки, которые, сделав свое дело, отправляются домой, или в паб, или куда-нибудь еще, куда идут люди, одновременно и похожие, и столь непохожие на меня.

На этой неделе будет год, как нам сказали о смерти Дженис. Возможно, именно поэтому в последнее время я так часто о ней вспоминаю. Погода и желтеющие листья напоминают о разложении и гниющем трупе, постепенно превращающемся в жидкость, — трупе, который никто не замечает. Жаль, что я не уделял ей больше внимания. В Дженис было столько красоты, а я ее бездарно упустил.

Но с другой стороны, это всего лишь новый повод для беспокойства вроде той мерзкой бабы из дома престарелых. Она опять позвонила сегодня вечером, когда я собирался в спортзал, и, ожидая услышать Вона, я ответил, даже не взглянув на экран телефона.

— Мистер Фридленд?

Я тут же понял, что это она. Она произносит мою фамилию с ударением на второй слог, в отличие от всех прочих. Фрид Ленд. Не поправляю я ее лишь потому, что, возможно, она точно так же обращается к моей матери. Подумав об этом и, естественно, о том, что мать не может выразить своего возмущения, я слегка развеселился.

— Да, слушаю, — ответил я, притворившись, будто ничего не заметил.

— Мистер Фрид Ленд, это заведующая из «Лиственниц».

— Да, — повторил я.

— С вашей матерью все в порядке, беспокоиться не о чем.

— Хорошо, — сказал я.

— Однако она страшно по вас скучает.

«Сомневаюсь», — подумал я.

— В самом деле? Вы уверены, что она вообще понимает, где она?

— Иногда да. У нее бывают просветления. И в такие моменты ей, похоже, остро недостает вас. Вы так долго ее не навещали, мистер Фрид Ленд.

— Я был очень занят, — ответил я. — Работы невпроворот.

— А по выходным?

— Послушайте, я постараюсь подъехать в воскресенье. А теперь прошу меня простить, дела.

— Конечно-конечно. До встречи.

Чертова баба, испортила своей болтовней интересный вечер. В любом случае какой мне смысл ехать навещать мать? Шансы, что в те полчаса, что я там пробуду, у нее наступит «просветление», ничтожны. А если даже и так, не могу представить, о чем мы будем говорить после столь долгой разлуки. И все-таки подумаю насчет воскресенья, лишь бы эта баба перестала донимать своими звонками.

Теперь она звонит реже. В прошлом году, когда инсульт превратил мать в беспомощное существо, дом престарелых был только рад ее принять. Я быстро нашел лазейку в законе о медицинском обеспечении, и ее содержание полностью оплачивалось. Похоже, представителей учреждения это не особо обрадовало, хотя я так и не понял почему — ведь они получали те же деньги, к тому же из более надежного неиссякаемого источника. Я подозревал, что они старались поддерживать со мной контакт, чтобы вытянуть больше денег на дополнительные услуги, которых финансирование не покрывало. Что толку от персонального телевизора, если есть такой же в комнате отдыха, который мать вполне может смотреть, появись у нее желание? Зачем ей туфли, если она никогда и шагу не сделает за дверь?

Однажды я попытался все это объяснить, но тон заведующей стал чересчур резким. После этого разговора — в завершение которого она сказала что-то насчет того, что мне следует хоть иногда навещать мать, причем с весьма неуместным сарказмом, — я перестал брать трубку, если на дисплее телефона высвечивался номер дома престарелых. Ей даже не приходило в голову оставить сообщение.

Я действительно готов навестить мать. Собственно, я вовсе не против съездить за город в солнечный выходной, купить по пути шоколада, а потом съесть его в комнате матери, поскольку сама она его съесть не может, — но я сатанею, если какая-то высохшая старуха указывает мне, когда именно следует мне это сделать.