Друг детства - Евгения Перова

– Это правда?!

– Что?

– Что Бахрушина беременна?

– Откуда ты это взяла?!

Откуда! Это были его собственные слова, которые – с легкой руки Калуги – уже разошлись по школе, обрастая по дороге немыслимыми подробностями: оказалось, что кто-то из параллельного класса видел, как Бахрушина садилась в машину, ждавшую ее в переулке, а еще кто-то встретил ее поздним вечером на другом конце города…

Сорокин-то знал, в чем дело: Лялька бегала по урокам, зарабатывая деньги на новое пальто. Знал, но теперь и сам не понимал, чему верить. В школу на следующий день он пошел с некоторым даже ужасом. Все произошло на большой перемене: он стоял с ребятами около кабинета биологии, а в другом конце коридора физрук о чем-то разговаривал с Ольгой – Сашка увидел, как она вздрогнула и оглянулась на него, нахмурив брови. Потом повернулась и пошла в его сторону – время затормозило свой бег, и Лялька медленно, но верно приближалась к нему, подобно Немезиде, богине Возмездия, а все, мимо кого она проплывала, замирали и таращились на окаменевшего Сорокина. Бахрушина подошла и, резко взмахнув рукой, отвесила Сашке такую мощную оплеуху, что он чуть не упал – рука у Ляльки была тяжелая. Щека немедленно распухла и покраснела, все вокруг дружно ахнули, а Ольга повернулась и молча ушла в класс. Сашка хотел сразу сбежать домой, но это было бы уж полной трусостью, и он остался.

Посреди урока вошла секретарша Аллочка:

– Бахрушина, Сорокин – к директору!

В полной тишине они с Лялькой вышли.

– Пройди, Сорокин! А ты посиди, Бахрушина.

Директриса Анна Семеновна, вздохнув, спросила:

– Ну что, Сорокин? Это правда, что Бахрушина тебя ударила по лицу на большой перемене?

– Правда, – ответил он, глядя в пол.

– За что?

– За дело.

– Ах, вот как. А конкретнее?

– Вы у нее спросите…

– Спрошу. Но сначала я хочу услышать твою версию.

– Ну, за то, что я… Что я сказал, что она… Что…

– Ты сказал, что она беременна?

– Нет! Вы что! Я этого не говорил! Я только сказал, что она… может быть… встречается… с кем-то… а это уже потом… откуда-то взялось! Это неправда все!

– В общем, ты запустил эту грязную сплетню.

– Получается так.

– Я надеюсь, тебе стыдно?

– Да.

– Позови Бахрушину.

Сашка приоткрыл дверь и кивнул Ольге, она зашла.

– Ну что, красавица? Допрыгалась?

Ольга молчала.

– Есть хоть капля истины во всех этих сплетнях?

– Нет. Хотите, справку принесу от гинеколога? Что я девственница?

Ольга злилась – на щеках у нее горели красные пятна.

– Это ты вон Сорокину принеси, а то его этот вопрос, похоже, очень занимает. Значит, так. Сейчас мы пойдем в класс, и Сорокин перед всеми попросит у тебя прощения.

Сашка еще ниже опустил голову, но успел увидеть, как покосилась на него Лялька.

– Анна Семеновна, не надо! Пусть он здесь извинится, и хватит.

– Смотрите-ка, она его еще и жалеет! Хорошо. Давай, Сорокин!

– Оля, прости меня, пожалуйста… я… я…

– Ты трепло и подонок!

– Я трепло и подонок.

– Ладно.

– Помирились, стало быть?

– Да, – ответили они хором, глядя в разные стороны.

– И прекратите эту вашу войну раз и навсегда. Учиться осталось всего ничего, а тут такие шекспировские страсти. Разберитесь, наконец, что с вами происходит. Всё, свободны!

Сашка хотел только одного – провалиться немедленно сквозь землю и оказаться дома. Но пришлось возвращаться в класс и терпеть взгляды и перешептывания одноклассников. На следующем уроке – это была физика – Анна Семеновна вошла и, оглядев всех строгим взглядом, произнесла:

– Довожу до вашего сведения, что Сорокин извинился перед Бахрушиной и признал свою вину в распространении гнусных сплетен на ее счет. Инцидент исчерпан. И если я еще раз услышу – все равно, от кого! – нечто подобное, этот кто-то в мгновение ока вылетит из школы. Всем всё ясно? Калугин, тебе ясно?

Павел Ардалионович вызвал Сашку первым и с удовольствием поставил ему «два». Назавтра девчонки объявили Сорокину бойкот, Сережка Пименов полез драться, и они наставили друг другу по парочке синяков; на всех уроках Сашка получал «двойки» и, окончательно обозлившись, ушел из школы и не посещал ее целую неделю. В городе делать было нечего, он зайцем ездил в Москву, катался на метро, пару раз сходил в кино, а то просто шатался по улицам, возвращаясь домой только к вечеру.

Долго это продолжаться не могло – мать вызвали в школу. В воскресенье позвонила Вера Федоровна, мать ахнула, но Сашка признался только в двойках и прогулах, про остальное молчал. Вечером следующего дня Сорокин, с грехом пополам отсидевший все уроки, маялся на диванчике в приемной директрисы – мать уже целую вечность сидела у Анны Семеновны, и в какой-то момент ему даже показалось, что из-за двери доносится их дружный смех! Он прислушался – точно, смеются… Что ж это такое?! Он покосился на секретаршу Аллочку, но та только выразительно пожала плечами. Наконец, мать вышла.

– Спасибо, Анна Семеновна! Я с ним поговорю.

Директриса покачала головой, глядя на унылую Сашкину физиономию:

– Смотри, Сорокин! Другого раза не будет!

– Я знаю.

– Идем, двоечник. Прогульщик! Позор семьи…

Они пошли домой пешком по Центральной улице, засаженной липами. Таяли синие октябрьские сумерки, шуршала под ногами опавшая листва, с которой не в силах были справиться дворники, а липы все роняли и роняли на тротуар желтые листья. Татьяне было жалко сына – вроде и взрослый, а все равно дурачок! И что с ним делать? Весь в отца… Она вздохнула.

– И когда мы так с тобой гуляли последний раз?..

– Мам, не сердись, пожалуйста. Я все исправлю. Честное слово!

– Некоторые вещи исправить невозможно.

Почему-то ему показалось, что она говорит не про двойки. Но главное – не сердилась и вроде бы даже не сильно расстроилась, хотя и посматривала на него с жалостью, а один раз даже обняла за плечи, притянув к себе, потом отпустила:

– Эх ты, горе мое…

Они шли, не торопясь, и Саша совсем забыл, что этой дорогой всегда ходит Лялька, выбиравшая самый короткий маршрут, чтобы не терять зря времени. А мать как раз про нее вспомнила:

– Ляля стала такой красивой девушкой, правда? Я видела ее сейчас в школе. Она теперь больше похожа на Инну, тебе не кажется?

Сашка молчал – этот разговор был для него мучителен. Слова матери словно сдирали подсохшую корочку на зудевшей ранке.

– Как у вас с ней дела?

Он взвился:

– Какие еще дела?!

– Саш, ну что ты сразу в бутылку-то лезешь?

– Мне нет до нее никакого дела!

– Правда? А тогда почему бы тебе не оставить ее в покое?

– А что я?..

– Ты сам знаешь что. Послушай, мне кажется, чем так мучиться, лучше прямо ей сказать, и все!

– Что сказать-то?!

– Что ты ее любишь.

Сашка остановился, и матери пришлось повернуться к нему, и в ту же самую секунду, когда он в полной ярости закричал, что не любит Бахрушину и никогда не любил, и что вы все ко мне пристали с этой Бахрушиной, и пошли вы все… В эту же самую секунду мать ахнула, с ужасом глядя куда-то ему за плечо: мимо быстрым шагом проходила только что вышедшая из бокового переулка Лялька. Она шла, опустив голову, и было понятно, что Сашкины истеричные вопли достигли ее ушей. Татьяна кинулась за ней, догнала, обняла за плечи – та вырывалась, потом заплакала, уронив портфель и закрыв лицо руками…

Сашка сбежал.

Почему-то ему никогда не приходило в голову, что вся эта ерунда, связанная с Лялькой, которая мучает его и не дает спокойно жить, и есть любовь! Он думал, любовь – это что-то такое… взрослое. Книжное, киношное. Наполовину выдуманное. Ему нравились девчонки – Светка, Жанка, Надя, Катя. Да мало ли их! Они все казались ему одинаковыми и незатейливыми, с ними было очень просто общаться, приятно целоваться и обниматься. С Лялькой же все по-другому: трудно, сложно, больно. Страшно. Слишком остро и горячо. Он задыхался рядом с ней – думал, от ярости. Оказалось… от любви?! Вот это все – малинник, ее детские носочки и растоптанные босоножки, гордый поворот головы, падающая на лоб прядь светлых волос, насмешливый взгляд, приподнятая бровь, шестнадцать заброшенных мячей, пощечина – это и есть любовь?!

Нет, не может быть!

Нет…

А пряная сладость тайных поцелуев? А волнение, которое охватывало его, когда он прикасался к ее груди? А чудовищные картины, которые рисовала в его воображении слепая ревность? А желание убить всех этих Пименовых, Калугиных, Юрь Сергеичей и даже кроткого Павла Ардалионовича?!

А сны?!

Сны, в которых…

Нет!

Но темный огонь, разгоравшийся в нем при одном только воспоминании обо всех этих вещах, говорил – да!

Да.

Матери так долго не было, что Сашка совершенно изнемог – а вдруг она приведет Ляльку? Но мать вернулась одна. Они ужинали молча, потом, когда уже пили чай, мать сказала, задумчиво его разглядывая:

– Нам кажется, что мы всё всегда сможем исправить и переделать. Живем, как черновик пишем. А жить надо набело. Некоторые возможности даются только один раз. Другого раза – не будет. Все происходит здесь и сейчас. Никакого «потом» не бывает. Ты меня понимаешь?