Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин

въ покоѣ, а тѣмъ менѣе моя барыня. Она у насъ всѣ звонки оборветъ. Тебѣ-же съ твоими дифференціалами придется плохо. Вотъ я и удаляюсь въ дебри. Тебѣ вѣдь все равно, гдѣ ни жить.

— Не поѣду я.

— Ну, коптись здѣсь, Богъ съ тобой, авось тебя прикрючитъ. Я куда-нибудь за Ораніенбаумъ, въ нѣмецкую колонію, такъ чтобы меня семью собаками тамъ не отыскали. Нѣтъ! будетъ совращать женъ. Испилъ я эту чашу до дна. А вчера, Николаичъ, передъ ку-д-ета имѣлъ я довольно пикантное приключеніе.

— Опять бабы?

— Разумѣется, братъ, не мужики. Шелъ я по Караванной и вижу около кондитерской Файе стоитъ коляска. Кучеръ размѣровъ гомерическихъ. На одной спинѣ можно всю карту Европы расписать. Пара рысаковъ: одинъ темно-караковый, другой сѣрый въ яблокахъ. Коляска съ медвѣжьею полостью, потому что свѣженько еще было. Я даже заглядѣлся. Изъ кондитерской выходитъ женщина, одно слово — Рубенсъ, чистѣйшій Рубенсъ: пышность, ростъ, необычайная бѣлокурость и, знаешь, эти рубен-совскія ноздри съ породистымъ, тонкимъ и волнообразнымъ носомъ.

— Негодяи ты, Алешка!

— А ты, Николаичъ, строчи свою цыфпрь и не мѣшай мнѣ находить художественные эпитеты. Сказано тебѣ, Рубенсъ. Вышла одна, безъ лакея, и, садясь въ коляску, уронила пакетъ. Я, разумѣется, съ ловкостію почти военнаго человѣка оный пакетъ подхватываю и подношу съ улыбкой сдержаннаго благоговѣнія. На мою улыбку послѣдовало распусканіе нѣкотораго бутона. Ротъ — вся фламандская красота засѣла въ него. А за улыбкой послѣдовалъ взглядъ. Глаза синіе, совершенно синіе.

— Еще что?

— Чего-же тебѣ еще? Я и вообще не изъ особенно застѣнчивыхъ, а тутъ на меня какая-то необычайная развязность напала. Одною рукой подаю ей пакетъ, а другою откидываю полость, потомъ подсаживаю ее особымъ, смѣю думать, мнѣ только свойственнымъ пріемомъ, и спрашиваю все съ тою-же пріятностью почти военнаго человѣка: «куда прикажете кучеру ѣхать?» причемъ смотрю ей прямо въ глаза. И тутъ, Николаичъ, ты долженъ воздать дань уваженія моей геніальной проницательности. Я обратился къ ней на россійскомъ діалектѣ, хотя трудно было ее не принять за иностранку, трудно профану, но не мнѣ. Я сейчасъ-же распозналъ, что она не Амалія и не Жозефина, а какая-нибудь Авдотья Семеновна или Марья Яковлевна. Моя находчивость пріятно поразила ее. Она все тѣмъ-же распустившимся бутономъ, выказывая зубы… сравненіе я послѣ приберу, говоритъ мнѣ или намъ обоимъ, то-есть мнѣ и кучеру: «домой въ Милліонную». Я опять, какъ ни въ чемъ не бывало, приподнимаю шляпу, наклоняюсь къ ней и спрашиваю: «домъ?»— и опять распустившійся бутонъ пропустилъ съ самою объективною интонаціей: «нумеръ десятый». И, повѣришь-ли, Николаичъ, я чуть-чуть не сѣлъ въ коляску. Меня и подмывало и достало-бы нахальства; но верхъ одержало глупое джентльменское чувство; но за то я такъ взглянулъ на нее, что глаза ея отвѣтили мнѣ: «если вы явитесь, васъ не выгонятъ вонъ».

— Фатишка!

— Ты, братъ, знаешь, что я не фатъ. Говорю тебѣ: такъ мнѣ было отвѣчено, и я этимъ удовольствовался.

— Такъ-то ты бросилъ бабъ?

— Когда я тебѣ объявлялъ такое нечеловѣческое рѣшеніе? Что я бросилъ? Адюльтеръ. Понялъ? Совращеніе мужнихъ женъ. Вотъ что я бросилъ!

— Да вѣдь и это тоже барыня? Уродъ! — прокартавилъ Петръ Николаевичъ, дѣлая движеніе, будто опъ хотѣлъ заткнуть уши, и совершенно сгорбившись надъ своими цифрами.

— Кто тебѣ сказалъ, что это барыня? Это фамма, а не барыня. Супружника тутъ нѣтъ.

— Почемъ ты знаешь?

— Мнѣ не знать! Нѣтъ, ты, я нижу, Николаичъ, совсѣмъ помутился отъ логариомовъ. Да мнѣ одна коляска показала, что тутъ законнымъ бракомъ и не пахнетъ. А когда она вышла на крыльцо, я не только распозналъ, кто она, но и помѣстилъ ее въ особую клѣточку эротическихъ типовъ. Я ужь тебѣ сказалъ, что она не Жозефина и не Амалія, а непремѣнно русскаго происхожденія. Отыскана въ какихъ-нибудь…

— Трущобахъ?..

— Нѣтъ, не трущобахъ, а на почвѣ народной, гдѣ-нибудь на Волгѣ, или здѣсь въ швеиномъ мастерствѣ, или много, много въ чадолюбивомъ чиновничествѣ. Рысаки и коляска и всѣ прочіе грандеры должны идти отъ какого-нибудь новѣйшаго Монте-Кристо. Тутъ, братъ, желѣзныя дороги, концессіи или биржа сидятъ. Ты вотъ, вмѣсто того, чтобы дифференцировать, лучше-бы завелъ знакомство съ такими Рубенсами: онѣ тебя скорѣй-бы научили, какъ животы свои полагать за земско-дорожную правду.

— Пошелъ къ чорту!

— Ругаться-то, братъ, нечего, а я дѣло говорю. Этакая Марья Яковлевна или Авдотья Семеновна весь тебѣ міръ нашихъ фезеровъ вывернетъ изнанкой и поможетъ тебѣ ихъ въ дуракахъ оставить, а не самому быть у нихъ на побѣгушкахъ. Адюльтеръ я отвергъ; но удалиться подъ сѣнь струй съ такою Авдотьей Семеновной считаю дѣломъ не только достолюбезнымъ, но и похвальнымъ. Тутъ никакого обмана, или, лучше сказать, обманъ, до меня некасающійся. Я этого концессіонера или биржевика не знаю и знать не хочу; а отъ такой Авдотьи Семеновны не услышу ни разу никакихъ чувствительныхъ разводовъ. Она не станетъ хныкать, что я не понимаю ея душевной высоты. Она и до меня обирала своего туза, а во мнѣ найдетъ, такъ-сказать, интеллигентнаго пособника въ сугубомъ одураченіи одного изъ князей міра сего, одного изъ главныхъ хозяевъ нашей культурно-исторической сцены.

— Ври еще, уродъ!

— И какъ-бы ты думалъ, я вѣдь сегодня около четырехъ часовъ отправлюсь въ Милліонную.

— Тебя по шеѣ!

— Не только не учинятъ со мною никакого дебоширства, но примутъ немедленно, а мы явимся, какъ ни въ чемъ не бывало, съ коробкой конфектъ и станемъ завѣрять, что эта коробка оказалась на подъѣздѣ и не можетъ никому иному принадлежать, какъ обладательницѣ синихъ глазъ. А, Прасковья! Гряди! Ты съ коньякомъ?

— Не къ вамъ я, а къ Петру Николаичу.

— Что такое? — окликнулъ Петръ Николаевичъ.

— Кульеръ къ вамъ вотъ съ пакетомъ отъ генерала Саламатова.

— Подайте.

Петръ Николаевичъ нервно сорвалъ конвертъ и вынулъ оттуда двѣ бумаги. Одну изъ нихъ онъ развернулъ и тотчасъ-же бросилъ на столъ, а другую — письмо на большомъ листѣ — началъ насупившись читать.

— Прасковья, что-жь яичница?

— Батюшка Алексѣй Николаичъ, я совсѣмъ замоталась нынче, простите Христа-ради.

— А коли такъ, я самъ пойду въ кухню.

— Пожалуйте, Петръ Николаичъ, кульеръ-то тамъ дожидается, отвѣтъ, что-ли, будетъ какой?

— Мерзость, мерзость! — буркнулъ Петръ Николаевичъ и вскочилъ съ кресла. — Скажите, что я самъ сейчасъ буду.

Прасковья вышла.

— Что еще? — спросилъ Алексѣй Николаевичъ.

— Я такъ и зналъ! — продолжалъ волноваться его сожитель, суетясь по комнатѣ и путаясь въ складкахъ халата. — Эти мерзавцы не ограничатся одною пакостью. — Прасковья! чистую рубашку! Гдѣ мой черный сюртукъ?

— Да онъ, кажется, братецъ, подо мной лежитъ. Надѣвай, знаютъ попа и въ рогожкѣ. Ты идешь къ этому гранфезеру?

— Надо сейчасъ-же пресѣчь эту интригу!

— Пресѣкай, пресѣкай; а я, братъ Николаичъ, приведя себя въ достодолжное благолѣпіе,