Воспоминания о войне - Сотер Ятруполо

Но этому не суждено было сбыться, наши войска направились в Венгрию, а Грецию освобождали англичане.

К реке Тиссе наш батальон подошел в начале ноября 44-го года, и несколько ночей мы пытались ее форсировать, но безуспешно.

Наконец, 7 ноября - я запомнил этот день - нам это удалось. Я сидел на веслах и правил против течения, чтобы лодку не сносило. Высадившись на берег, мы с боями взяли два села, одно называлось Тисса-Фюре, другое Тисса-Нана.

Я вспомнил и впервые понял слова Пушкина "упоение в бою". Мы шли вперед, преследуя отступающего врага. Все что-то кричали, я тоже кричал... Кричал, помню: "За Матэ Залку", а ребята потом говорили, что я как-то странно "матерился". Конечно, вряд ли кто из них читал роман "Тисса горит", а я перед войной увлекался венгерскими писателями-антифашистами Белла Иллешем и Матэ Залкой, но не мог я тогда и думать, что мне придется сражаться на этой самой Тиссе.

Один случай запомнился мне на всю жизнь. В окопе, оставленном врагами, по грудь стоял пожилой венгр, но я не мог в него стрелять и жестом показал, чтобы он бросил винтовку. Он это сделал, но в это время раздался выстрел с нашей стороны. Он упал не сразу. Мне никогда не забыть его последний взгляд, полный укора и боли...

Когда бой закончился, и мы подошли к селу Тисса Нана, население нас встречало с хоругвями, а какой-то дурак из наших пустил автоматную очередь по мирной процессии. Толпа рассеялась, мы вошли в село и стали на постой. Но ночью в селе открыли стрельбу, в которой погибли несколько солдат.

Потом мы пошли дальше, в направлении на Будапешт. В одном из боев я был ранен в ногу и отправлен в фронтовой госпиталь в городе Папа.

Там я узнал, что за форсирование Тиссы был представлен к ордену "Красная Звезда" (впрочем, рассмотрев мою биографию, его заменили на медаль "За боевые заслуги").

В госпитале я пролежал довольно долго, рана заживала медленно, но общее самочувствие улучшилось - отдохнул, откормился.

Вечерами рассказывал своим сопалатникам всякие истории. Пересказывал содержание прочитанных когда-то книг, виденных давно фильмов, читал стихи. Моим товарищам это очень нравилось, отвлекало от боли, от тяжелых мыслей. Иногда при этом присутствовала сестричка (сестры у нас были русские, а вот няньками работали местные монахини в больших белых колпаках, им доставалась самая грязная работа).

Однажды сестра позвала врача, и он за портьерой слушал мои рассказы. Они ему тоже понравились, и он предложил мне выступить в клубе госпиталя. Там устраивали концерты, которые посещали врачи, персонал и выздоравливающие раненые.

Я несколько раз выступал в этом клубе с композициями на разные темы, в том числе к дню рождения Сталина.

Мне всегда легче было выступать перед большой аудиторией, чем вести беседу в небольшом кружке. Большую радость доставляло, когда удавалось завладеть вниманием людей, а тем более - знать, что перед тобой - твои товарищи, которые, может быть, вчера вышли из боя, возможность доставить радость людям обделенным внешними впечатлениями. Я видел их внимательные глаза, я слышал их дыхание.

Я читал стихи Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Инбер, Симонова.

Свое настроение тех дней я выразил, такими словами:

Мы будем мстить

За прерванный наш мирный труд,

За города и села,

Растерзанные вами.

За домик Пушкина,

Плотину Днепрогэса,

За жизнь военнопленных,

За уманьскую яму.

Проклятие врагам,

Врагам-детоубийцам,

Но трижды проклят тот,

Кто убивать велел!

Время шло, рана моя стала затягиваться, и вот однажды меня вызывает к себе комиссар и говорит: "Ногу вашу мы подлечили, но нет уверенности, что рана не откроется, с такой ногой в пехоте вам будет трудно. Оставайтесь у нас, мы вас оформим санитаром, но основная ваша работа будет в клубе: сможете писать плакаты, организуете самодеятельность, человек вы идеологически выдержанный... А то у нас раненые скучают. Подумайте, через два дня у нас комиссия".

Тут в мозгу моем стали спорить два голоса. Один ласково нашептывал: "Соглашайся, ведь не ты просишь, а тебе предлагают. Будешь спать в чистой постели, нормально есть, не будет утомительных маршей, не будут на голову падать бомбы, не будут стрелять навстречу, а, того и гляди, в спину. И ты не будешь стрелять, а будешь спокойно работать в клубе на идеологическом фронте, а скоро и войне конец".

Другой говорил: "А как же те ребята, с которыми ты не раз ходил в атаку, они были тебе, как братья - они будут сражаться и падать под пулями, а ты готов их предать? Отсидеться в тихой гавани? Ведь ты должен кровью смыть позор своего плена..."

Я послушал оба голоса и принял решение.

На комиссии врачи дружно предлагали признать меня негодным к строевой службе. Услышав о моем стремлении вернуться на фронт, председатель комиссии - очень строгая дама сказала: "Вы что, хотите ордена заработать? С такой ногой вы только будете по госпиталям валяться."

Неужели она не понимала, что, когда я вернусь на родину (если вернусь), мне обязательно поставят в вину плен, и только участие в боевых действиях до самого конца войны поможет мне снять свою "вину".

Все же мне удалось их переубедить, и вот я снова на фронте.

Когда я был ранен, наши части вели бои за Будапешт. Дунай разделяет столицу Венгрии на две части: восточную - Пешт (или Уйпешт) и западную Буда. Теперь мы надежно укрепились в Пеште, и мне довелось принимать участие в боях за Буду.

Бои шли за каждую улицу, квартал, за каждый дом, этаж, квартиру. Бывало, что мы захватывали этаж, а на другом - еще немцы. В некоторых квартирах еще оставались мирные жители.

Вспоминается такой случай: я вбегаю в квартиру, смотрю - фашистов там нет, меня встречает насмерть перепуганная женщина, волосы всклокочены, лицо испачкано сажей, и, видя, что у меня кровь капает из раны на руке, отрывает лоскут от юбки и перевязывает мне руку. Я говорю: "Ну и чучело, спасибо, чучело" - и бегу дальше.

Рана была пустяковая, санинструктор обработал ее, и я сражался дальше.

Или еще: шли бои за здание банка, мы - несколько человек - уже были на втором этаже, а первый снова заняли фашисты, и мы оказались в ловушке. Сидим мы в этом банке, не помню сколько, холодно и пить хочется, а на полу валяются мешки с деньгами, мы стали их жечь и. согрели немного воды на чай. Согрелись. (Более практичные люди набивали карманы деньгами, на них еще можно было что-то купить).

Когда Будапешт полностью перешел в наши руки - это было 13 февраля 45 г. - нам дали две недели отдыха. Нашу роту поселили в двухэтажном доме типа "колодца". В одном подъезде солдаты, в другом - комроты старший лейтенант Петров со старшиной.