Бунт Дениса Бушуева - Сергей Максимов

Полгода назад он влюбился в Ольгу Николаевну. Встретились они нежданно-негаданно у общих знакомых – в семье старого художника Лившица. С этого дня Аркадий Иванович ни минуты не знал покоя – любовь оказалась страстной и беспощадной. Ольга же никак не могла разобраться в своих чувствах: иногда ей казалось, что она любит Хрусталева, иногда – и чаще – что вовсе не любит, а просто привыкла к нему.

– Аркадий, я завтра не могу ехать, – первое, что сообщила Ольга, когда Аркадий Иванович вошел в комнату.

– Почему? – удивился он, целуя Танечку и усаживая ее к себе на колени.

Ольга Николаевна рассказала о происшествии и добавила:

– Я должна знать, что с ним будет…

Аркадий Иванович согласился с нею. Отъезд решили отложить.

– Как странно, – сказал Аркадий Иванович, закуривая папиросу, – только вчера я принес вам его книгу. И этот наш неудачный поход на его пьесу. И вдруг – он в центре событий.

– Да… – вздохнула Ольга Николаевна, беря книгу Дениса Бушуева и внимательно рассматривая обложку и титульный лист. – Жаль, нет портрета… А знаете, я ведь эту книгу не хотела брать с собой, отложила, как говорится, на «потом». Теперь придется взять.

В широкие окна больницы беспощадно бил солнечный свет и, пронизывая стекла в переплетах рам, светлыми квадратами ложился на кафельный пол. Денис Бушуев лежал в отдельной палате, с окнами в сад, и солнце по утрам сюда не заглядывало; оно заглядывало лишь после полудня, и то ненадолго.

Возле постели Бушуева сидели Ананий Северьяныч и художник Лапшин – друг Дениса – маленький, худенький человек лет двадцати восьми, бледный и со значительной лысинкой на небольшой шишковатой голове. Коричневый костюм сидел на нем как-то неловко, обвисло. Лапшин беспрерывно, нервно поддергивал на коленях брюки и щурил на Дениса черные, подслеповатые глаза.

Ананий Северьяныч, только накануне приехавший из Отважного, легонько чесал спину и вздыхал. Одет он был чистенько: в новехонькую синюю рубашку-косоворотку и в блестящие хромовые сапоги. С тех пор, как Денис стал знаменитостью и деньги потекли в семью Бушуевых ручьем, Ананий Северьянович стал не только непомерно горд в обращении с односельчанами (оставаясь, однако, робок и несмел в присутствии горожан), но и проявил новую черту характера, которой никто в нем не подозревал, включая даже Ульяновну, – он стал ужасно франтить: частенько покупал новые вещи, а праздничную одежду стал даже носить по будням, и снимал ее лишь тогда, когда ехал зажигать или тушить бакена, – службу Ананий Северьяныч, несмотря на преклонный возраст и просьбы сына, не бросал.

Денис лежал на спине, вытянувшись во весь свой огромный рост. Левая нога его, рука, голова и лицо были забинтованы. Карие глаза смотрели на белую стену как-то равнодушно и тускло – он плохо видел. Это был первый день, когда ему разрешили свидания. Расспросив отца о матери и о сыне Алеше, Денис справился у Лапшина о московских делах и об общих знакомых. Лапшин подробно все рассказал и сообщил, что к трем часам придет группа писателей навестить его.

– Папаша…

– Чего тебе, Дениска? – встрепенулся старик.

– Папаша… напиши, пожалуйста, деду Северьяну, что… я был в прокуратуре и что верховный прокурор обещал пересмотреть его дело… Продиктуй письмо Мише или Насте, что ли…

– Чегой-то? – не понял Ананий Северьяныч.

– Или вот что… Кирилл, напиши лучше ты… отец все перепутает, – сказал Денис Лапшину и объяснил, что именно надо написать.

– Только про меня не пиши ничего… ну, про больницу-то… – добавил Бушуев через некоторое время.

Лапшин обещал немедленно послать письмо.

– Ведь этакое наказание, – вздыхал Ананий Северьяныч, сокрушенно глядя на сына и часто моргая глазами. – Другие ездят на овтонобилях и – хоть бы тебе что, а ты, Дениска, скачешь, стало быть с конца на конец, как оглашенный, ни хрена не смотришь вперед-от, вот оно и получается… больницей дельце-то оборачивается с такой ездой. Хорошо еще, что насмерть не зашибся. А кто бы тогда семью-то кормить стал? А? Ты об семье-то думаешь аль нет? Чать сын у тебя, да я, да мать…

Лапшин улыбнулся и кашлянул. Улыбнулся под бинтом и Бушуев, но тут же почувствовал боль – губы были разбиты. Простодушные упреки отца казались ему сладкой, невыносимо сладкой музыкой.

– А что дом, папаша?

– Отстроили, Дениска, отстроили. Закончили, стало быть. Осталось налишники навесить да на веранде перила поставить. Не дом получился, Дениска, а цельный дворец… самому государю императору, царю Николаю убиенному впору, стало быть с конца на конец, в ём жить, а не нам… Да вот Гриша Банный, дурень стоеросовый, намедни стекло в светёлке разбил, в твоей-то комнате. Микстуру, говорит, я такую придумал, что ежели им натереть стекло оконное, то ни в жись пыль к ему, стало быть, не пристанет. Ну, мажь, говорю, мажь, коли так… А он возьми да и намажь! Обормот долговязый! На второй день стекло бурым стало, как корова у Пашки Назарова, на третий – почернело, а на четвертый, стало быть с конца на конец, лопнуло…

Ананий Северьяныч хотел еще что-то прибавить, но постучали в дверь. Лапшин встал и отворил.

Это была Ольга Николаевна. Она мельком взглянула на Лапшина и Анания Северьяновича, сделала несколько шагов, решительных и уверенных, и стала возле спинки кровати в ногах у Дениса. Из-под расстегнутого светлого пальто выглядывало простенькое шерстяное платье; сумочку она держала предплечьем левой руки, придавив ее к боку. Отбросив со щеки прядь пушистых русых волос, выбившихся из-под плоской меховой шапочки, она внимательно и любопытно посмотрела в карие глаза Бушуева; глаза, переносица и брови – вот все, что она видела.

Наступило неловкое молчание. Лапшин прикрыл дверь и подставил Ольге стул, она поблагодарила, но не села, осталась стоять. Остался стоять и Лапшин, держась за спинку стула, на котором сидел Ананий Северьяныч. Все с любопытством разглядывали незнакомку. Денис же видел лишь белое пятно ее лица и смутные очертания ее плеч и рук – он уже стал уставать от разговоров, и его тянуло ко сну.

– Я пришла справиться о вашем здоровье и поблагодарить вас… Вам не трудно говорить?

– Нет?.. ничего… – лениво ответил Бушуев, пытаясь сообразить, кто бы это мог быть. Его сразу поразил ее голос, мягкий и приятный, с какой-то скрытой силой и страстностью. И вдруг он как-то сразу понял, что это непременно мать той девочки. Это было неприятно. Неприятно потому, что теперь не хотелось думать ни о девочке, ни о всем том, что было связано с нею или напоминало о ней.

– Я мать девочки, которую… из-за которой вы разбились, – сказала Ольга, не спуская упорного и внимательного взгляда с тусклых глаз Бушуева и пытаясь заглянуть в них.

Бушуев не отвечал. Снова наступило молчание. Ананий Северьяныч негромко кашлянул и что-то пробормотал.

– При чем тут ваша девочка… – досадливо поморщился Бушуев. – Девочка тут ни при чем… просто испортилось управление…

Вышло, быть может, несколько грубо – так, по крайней мере, показалось Лапшину. Сказал же это Денис не из ложной скромности и не из желания погрубить и покапризничать, как это часто бывает у больных, а все по той же причине: не хотелось думать о девочке. А признайся он – начнутся расспросы, соболезнования, частые посещения, да еще – не дай бог – цветы и фрукты, которых Денис боялся, как огня.

Но он одного не учел: тонкая и умная Ольга мгновенно поняла его. Она едва приметно улыбнулась, показав ямочки в уголках ярких губ, и перевела разговор:

– Я вас ведь никогда не читала, хотя и слышала о вас. Однажды чуть-чуть не попала на ваших «Братьев» в МХАТ…

– Так ведь вы от этого ничего не потеряли, что не читали-то, – так же неохотно ответил Денис и, помолчав, спросил: – А вы кто, по профессии-то?

– Никто. Просто женщина. Мать, – кратко ответила Ольга Николаевна.

«А она забавная», – подумал Денис, пытаясь разглядеть ее, но все было, как в тумане, и, кроме белого пятна лица, он ничего не видел.

– А после смерти мужа – стала машинисткой, – добавила она.

Между тем Лапшин, не отрываясь, как зачарованный, разглядывал ее. Своеобразная красота Ольги поразила его. «Вот бы написать портрет с нее, – думал он. – Только непременно во весь рост. Все дело в этой фигуре, в глазах и в улыбке. И даже не в них: главное, в движениях, в движениях всего: тела, рук, глаз, губ…»

– А как зовут вашу девочку? – лениво спросил Бушуев.

– Танечкой…

– Таня… Что она – очень перепугалась?

– Нет… не очень. Всё хорошо, слава Богу.

Бушуев повернул голову к стене и вяло осведомился:

– А вы что – в Бога веруете?

– Нет… – кратко и быстро ответила она, и в голосе послышалась какая-то новая нотка, не то раздражения, не то нежелания говорить на эту тему.

– И не веровали никогда? – не унимался Денис.

– Когда-то, в детстве… – уклончиво ответила она. – А вам, собственно, зачем знать это?