Ночной дозор - Дидерик Опперман

и дурманит меня, что ни день, конопля.

И тогда восстает в наркотической хмари

то, что юным невидимо: лето в разгаре...

Антилопа и птица... дрожащий мираж

над страницей белее песков Калахари.

НА СМЕРТЬ РОЯ КЭМПБЕЛЛА

И я услышал трубу:

мир отворил загородки

и белой звездой у меня на лбу

гласом железной глотки

бросил вызов и начал борьбу.

Соленый запах смерти таков,

что липнет, грохочет во мне и растет,

чувства выходят из берегов,

молния радуги - я вперед

выбрасываю острия рогов.

Вы ревете: "Еще быка!"

и скоро вашим запахом пресным

осквернятся мои бока,

и громом небесным

разорвет облака.

В золото с черным одетый,

тащит меня матадор

в бурю кипящего света,

и, выставленный на позор,

вижу бабочку алой мулеты.

Пикадоры-москиты... нет,

не достать мне врагов,

и в глазах - от боли - букет

бронзовых лепестков,

и трещит, ломаясь, хребет.

Два черных вихря в туче песка,

плащи развернув, как крылья,

издалека

четыре стальных бандерильи

втыкают в мои бока.

Ах, настежь ворота и на простор

туда, где в былые дни

я щипал траву среди рек и гор,

где лишь оводы и слепни

досаждали мне до сих пор.

Все окрасил кровавый цвет,

и в загривок мой, в муравейник,

вонзает язык муравьед...

Гул в ушах... затянут ошейник,

и ничего больше нет.

Налажена западня

подгоняя щелканьем звонким,

на арену дня

в ливень красных гвоздик, на забаву подонкам

за глотку потащат меня.

МОРСКОЙ КОМПАС

Поползло беспокойство по-воровски

там, где курортники и рыбаки

вечно хлопочут на воздухе вольном

между мысом Дейнджер и мысом Игольным,

ибо вздыбилось море, раскрыло клыки,

и кораблик Дорса, малютку "Бокки",

в водоворот засосало глубокий;

злую шутку в несчетный раз повторив,

катятся волны через риф,

и смертью смердят водяные протоки:

смердит от "Джоанны", с которой в тумане

выходят призраки-англичане,

в торгашей на дороге в Капстад

перламутр или жемчуг купить норовят

или овец приглядеть заране,

от "Носса Сеньора дос Милагрос",

от обломков, гниющих на дне вразброс,

там сиамские свергнутые вельможи

вкушают яства из бычьей кожи,

являя гурманства апофеоз,

от "Биркенхэда" смердит неизменно:

лошади в трюме, брикеты сена,

и четыре сотни наемных солдат,

маршировавших за рядом ряд

во хляби, где конское ржанье и пена.

Под утро отлив обнажает мели,

и чаячьи крики звучат еле-еле,

спеша к берегам во мгле седой

над лошадьми, что ржут под водой,

над зеленью погребальной купели.

Здесь под рыбацкую кровлю подчас

разбитого судна встроен каркас,

здесь сберегают благоговейно

обломки бочки из-под портвейна

или сломанный корабельный компaс.

На каменной банке у Клойтисбая,

где норд-весту покорствует гладь рябая,

к дому родному на полпути

Дорсово тело увязло в сети

и волны шуршат, его огибая.

Дорс утонул? Ведь он искони

наперед называл ненастные дни.

Кто же солжет своему же брату?

Доверяясь ему и Луви Лату,

рыбаки зажигали на скалах огни.

Тридцать четыре года - в бою,

в море, у гибели на краю.

Твердили ему, что он безрассуден,

но вернее и раньше других посудин

Дорс приводил с уловом свою.

Он пробовал - тверда ли земля

(он, кто подагру разыгрывал для

пособия на леченье в рассрочку!),

и на берег тащил свой челнок в одиночку,

полный зубана и горбыля!

"Не захочет рыбу купить оптовик

закоптим и завялим, урон невелик,

или же, Мекки, пойдем - за мысом

все продадим сухопутным крысам:

перекурим, заложим за воротник".

"Дорс, да тебе по колено море!

Ты вовсю ишачишь - а как же хвори?"

"Ай, господин, это вы со зла:

возле Филиппи святой мулла

приказал мне забыть о подобном вздоре.

Выправляй на дворе частоколье кривое,

сыпь фазанам не скупо зерно кормовое,

но следи, ибо ночью к тебе дикобраз

в огород наведается не раз,

что ни ночь - корнеплодам ущерба вдвое.

Ты, господин, гляди, примечай,

где волну зарябит, где плеснет невзначай,

а найдешь горбыля по верной примете

мигом тогда закидывай сети,

и лодку наполнишь по самый край.

Разговоры с ним, с горбылем, нелегки:

при шторме ловят одни дураки.

Ну, а ты поджидай в стороне, на отшибе:

жрать-то небось захочется рыбе,

и - разом под воду уйдут поплавки.

А вы - динамитом в один присест

гробите, грабите море окрест,

худшая вы-то и есть обуза:

глохнет горбыль, задирает пузо

и дрейфует навеки от здешних мест.

Вам фейерверк-то в забаву небось,

да и рыбы навалом, коль взорвалось,

для вас это дело - приятный отдых,

вы сеете голод в наших водах,

и сети наши пусты, хоть брось.

Жизни от вас, придиралы, нет:

даже зайти за кусты - запрет,

не то, мол, светлую жизнь устроите

и халупу мою бульдозером сроете,

если не сделаю ватерклозет!"

*

За Двейерсайлендом, в кромке прилива,

дикобразы снуют торопливо,

берег под ними влажен, шершав;

скрываются, коротко прошуршав,

в трещины скального массива.

И девушка Луки, почти ребенок,

Дорса зовет изо всех силенок,

ищет ракушки в натеках дождя

и, наутилус разбитый найдя,

плачет, - и голос по-детски тонок.

Жена разводит огонь в печи,

засыпает - но стынет постель в ночи;

хлопает дверь, ворчит собака,

по полу что-то скользнет средь мрака

проснется, вскрикнет: кричи не кричи...

С приливом к линии береговой

выходят родичи - не впервой:

знают, что с водорослями вскоре

Дорса на берег выбросит море,

трофей возвратит бесполезный свой.

И Луви Лат, его старый друг,

ценитель бататов и свежих щук,

когда-то учитель, - сидит в трактире,

три кварты выдув, может, четыре,

коротая печальный нетрезвый досуг.

Там Стоккис де Вал и Кос Хундертон,

там Герт Кетулпи - стар, изможден,

там Виллем Кук с Петрусом Пуром,

с Берсом ван Зейлом, болтуном-винокуром,

он-то и платит за выпивон.

"Ни выдоха без выпивона, ни вдоха,

эх, и мутит же тебя выпивоха!

Качкой умучено брюхо твое,

ну да едва почнешь питье,

качка пройдет, и станет неплохо.

Слыхали - даче Дорс Дуббелдоп,

Дорс Наливай-по-второй, утоп.

Погода, ни зги не видать, виновата,

да и сеть, похоже, тяжеловата,

так-то последний куш и огреб.

Кто же в воскресный день, сгоряча,

возле купальщиков топоча,

с собакою в пляску пойдет неуклюже,

чья же улыбка сверкнет не хуже,

чем вывеска зубного врача?..

Другого не будет... А впрочем, вздор.

Для всех для нас - один приговор,

с незапамятных лет стихия морская

шумит, рыбаков из глубин отпуская.

Такая судьба, такой коленкор".

*

Смерти привычны такие штуки.

Дорс отошел, и достался Луки

красный галстук, - а воскресный наряд

и свитер взял себе Луви Лат,

Мекки - вельветовые брюки.

На пятый день, чуть взошел прилив,

явился Дорс, до дома доплыв

без челнока, без паруса даже,

появился впервые на общем пляже,

словно купальщик - строен, красив.

Явился Дорс к пепелищам отчим,

подобно тем, с "Биркенхэда", и прочим,

лишь достались креветкам глаза и нос

словно гурманам с "Дос Милагрос",

до деликатесов охочим.

Испугались купальщики - только ль они?

Луви Лат отбросил край простыни,

потому как бояться мертвого - глупо,

и, хоть море сорвало сандалии с трупа,

опознал его большие ступни.

Под вечер из Барскибоса пришли,

из поселков других - вблизи и вдали

братья и сестры путем печальным,

друзья и подруги с питьем поминальным,

ибо рыбак доплыл до земли.

"Маловеры, зачем потупляете взор?

Великая тишь нисходит в простор".

"Часы, недели, месяцы, годы..."

Листва летит, шум непогоды.

"День Господень приходит как вор".

Мы в глине его схоронили сырой,

близ моря поставили в общий строй:

с Тейсом Фоелом, дедушкой Квикли Книпом,

с Джеком Хоррисом и Фердинандо Випом

спит сегодня и Дорс Наливай-по-второй.

Все так же под утро назад, к "Джоанне",

возвращаются призраки-англичане,

на "Биркенхэде" ржут табуны,

и птицы морские в небе видны

треугольники траурных писем в тумане.

Все так же сверкает луч маяка

от мыса Дейнджер - исподтишка

мы ищем звезды в небе над морем,

вслушиваемся и тихонько вторим

разговору прибрежного тростника.

ГОЛОС НИОТКУДА

Здесь, в пустоте земли, я столько лет живу:

здесь черный воздух, черная вода,

я волосами весь зарос, и ногти, закруглившись,

длиннее пальцев стали;