Дом с семью головами - Тони Бранто

когда она умерла, я почувствовал облегчение. А после погребения жизнь как с ног на голову перевернулась. Я внезапно всё переосмыслил. Но было уже поздно.

– Вы считаете, что смогли бы построить иные отношения с матерью, знай вы лет двадцать назад о её истинных помыслах?

Томпсон покачал головой.

– Не могу утверждать. Во-первых, она бы не позволила иметь другие отношения. Во-вторых, я понятия не имею, что побудило меня на похоронах над этим задуматься.

Майкл Джейкобс отложил вечное перо.

– Это называется «чувство вины», мистер Томпсон.

Доктор снял очки, встал и прошёл к окну. С неба сошёл бурый оттенок. Сочившийся свет стал мягче. Он падал на нетронутое одеяло снега и отражался, освещая дом, гараж и амбар в стороне.

– Когда мы считаем, что нас не любят, мы часто ищем причину в себе. Мы спрашиваем себя: что мы сделали не так? Когда это произошло? А может, мы делаем недостаточно, чтобы заслужить любовь?

– Именно так я считал всю жизнь, – сказал Томпсон. – Я ведь старался, всегда слушался…

– Когда ваша мама ушла, вы почувствовали облегчение, потому что на какое-то время перестали испытывать угрызения совести. Человека больше нет, значит, ушли и сложности в отношениях. Простая арифметика человеческой жизни. И вот, когда нас больше не мучает наше состояние, мы вдруг осознаём, что всё могло быть иначе. Угрызения совести нападают с новой силой. Законы человеческой физики. Теперь мы чувствуем вину за то, что не успели исправить.

Джеффри Томпсон прилёг на спинку кресла, закрыл глаза, потёр влажными пальцами лоб.

Доктор Джейкобс надел очки.

– Вы вспоминаете горящий дом?

– Каждый день. Каждую ночь, если быть точнее. Я просыпаюсь в одно и то же время от мысли, что в доме начался пожар и что я не смогу выбраться.

– И сапёром вы стали тоже не случайно.

Томпсон достал сигареты.

– После горящего дома меня стала манить опасность. Вы не против?

Доктор подал пепельницу.

Джеффри Томпсон закурил.

– Я не был в отчем доме с тех пор, как в первый раз покинул его. Понял, что, если вернусь, может вернуться и страх.

– Страх быть нелюбимым?

Томпсон затянулся, обдумывая.

– Страх, что смогу вдруг… сломаться. Извините, мне сложно выражать мысли. Никто меня в жизни ни о чём таком не спрашивал.

– Вы решили подвергнуть себя опасности. Но не раз и не два. Вы сделали опасность своим образом жизни.

– У меня не осталось чувств, кроме того страха, что я пытался забыть.

Томпсон затянулся и поперхнулся. Откашлялся, стряхнул пепел с пиджака.

– Пожалуй, мама справилась со своей задачей. Я стал чёрств. Всё, что мне оставалось, – положиться на случай, довериться рефлексам.

Майкл Джейкобс склонил голову набок.

– Вы лжёте.

Джеффри Томпсон с удивлением посмотрел на доктора.

– Не мне – меня обмануть не получится. Вы лжёте себе.

– Всё, что я сказал, – правда.

– А может, вы, покидая отчий дом, как раз и нуждались – больше чем когда бы то ни было – в любви? Но боялись, что нигде во внешнем мире её не получите, потому как считали, что не заслуживаете её? И поэтому нашли себе профессию, где чувства забываются, где, ошибившись только раз, можно наконец-то расстаться со страхами навсегда?

Томпсон продолжал курить, его пальцы дрожали, выдавая нервозность.

Майкл Джейкобс поправил очки.

– Ваша профессия – это ваша защитная реакция. Поразительно, но вы – одновременно и трус, и тот, кем хотела видеть вас ваша мама.

3

Томпсон докурил и потушил окурок. Ему хотелось во что бы то ни стало возразить.

Доктор опередил:

– Любовь, мистер Томпсон, гораздо ближе, чем вы думаете.

Он подошёл и ткнул Томпсона пальцем в лоб.

– Она – здесь.

Томпсон поднял взгляд.

– А мне всегда казалось, что здесь, – он похлопал по нагрудному карману слева. – Во всяком случае, должна быть здесь.

– В сказках – да. Но не в реальной жизни.

Доктор подошёл к камину и позвонил в колокольчик. Через минуту в кабинет явилась Барбара.

– Да, мистер Джейкобс.

– Барбара, будьте добры, покажите мистеру Томпсону, где у человека спрятана любовь.

Глаза Барбары, непроницаемые, точно из стали, скользнули на обеспокоенное лицо мужчины в кресле.

Майкл Джейкобс достал из ящика сигареты.

– Хорошо, мистер Джейкобс.

Барбара прошагала тяжёлой поступью через комнату и остановилась перед самым носом Томпсона. От неё пахло кухней. Томпсон проглотил слюну, его пальцы безотчётно впивались в колени. Барбара закинула руки за спину и расстегнула платье. Глаза Джеффри Томпсона округлились. Доктор зажёг сигарету, задымил. Барбара скинула с себя платье, затем сняла некрасивое застиранное нижнее бельё. Теперь она стояла абсолютно голая.

4

Томпсон почувствовал жар, капля пота защекотала его лоб. Загорелись уши. Так бывало, лишь когда он держал тринадцатифутовый крючок, пытаясь подцепить немецкую мину.

Понемногу Томпсон опустил глаза с лица Барбары. Множество свисающей плоти, представшей перед ним, вдруг напомнило ему сгущённое молоко, стекавшее по рыхлым коржам торта. Томпсон отвёл взгляд.

– Смотрите на меня! – командным тоном крикнула Барбара.

Томпсон взглядом поискал поддержки у доктора.

Майкл Джейкобс курил и молчал.

– Посмотрите на меня!

Джеффри Томпсон посмотрел.

– Что вы видите? – спросила Барбара.

– Я… вижу… вас.

– Я вам нравлюсь?

Томпсон сглотнул, попытался не смотреть.

– Вы… такая… голая…

Лицо Барбары – это суровое изваяние из камня – расслабилось.

– Вы ничего не видите, – её голос безуспешно попытался смягчиться. – Перед вами стоит красивая пышущая здоровьем женщина. И я люблю эту женщину, – сказала Барбара.

Её тяжёлые крепкие руки, лишённые какой-либо чувственности, вдруг коснулись шеи, затем стали трогать плечи, грудь, опускались всё ниже.

Томпсон глядел, не мигая, не меняя застывшей позы.

– Видите – я прекрасна. Моё тело – совершенно, в моих артериях течёт любовь. Здесь любовь, и здесь любовь, и тут…

Барбара продолжала касаться частей своего тела. Когда её руки поглаживали складки живота, Джеффри Томпсон обнаружил, что сидит с отвисшей челюстью. Он закрыл рот и сглотнул.

По пути к бёдрам Барбару охватил кашель. Доктор Джейкобс, подносивший к губам сигарету, замер, его лицо резко потемнело, выражая недовольство.

Барбара, в попытках превозмочь буханье, урывками проговаривала, словно мантру:

– Я счастлива… кхм… у меня всё… кх… кх… хорошо… потому что… я… я… кхм… любима…

Кашель стал неуправляем.

Доктор Джейкобс потушил окурок. Окинув глазами Томпсона, он хлёстко хлопнул в ладони. От громкого звука женщина дёрнулась, как от кнута, словно карфагенская христианка перед казнью на арене цирка. Повинуясь команде, Барбара замолчала и принялась целовать свои руки. Затем взяла обвисшую грудь и поцеловала большие, как головки гербер, соски.

Томпсон – до той самой минуты – уже почти уверовал в красоту этой безобразной женщины.