Агент Х, или Конец игры - Роберт Шекли

Вот что с человеком делает любовь!

Никто бы не стал задавать мне глупых вопросов, если бы я вдруг объявил о своей огромной, прямо-таки мистической любви к Таити или к Тибету. Но Венеция?! Вы сказали, Венеция?! Этот Диснейленд на Адриатике? Милый мой, да как вы можете выносить толпу сумасшедших торговцев, безвкусную пищу, чудовищные цены, орды туристов? Как вам удалось выдержать кошмарную эксцентричность этого города?

Друзья мои, я прекрасно все это выдерживаю и запросто переношу! Мало того, я все это обожаю! Влюбляются ведь, не слушая голоса рассудка и не принимая во внимание принципы хорошего вкуса; влюбляешься – и все, а уж потом изобретаешь разные оригинальные причины возникшего чувства. Влюбленность – вещь абсолютно фатальная, будь предметом вашей страсти женщина или город. А любые фатальные исходы легко объяснить, проследив их причинную связь с событиями детства.

В детстве, среди зеленых холмов штата Нью-Джерси, я мечтал о каналах – вдалеке от озера Хопатконг и еще дальше от моря. В те дни я, вероятно, был самым выдающимся двенадцатилетним строителем к востоку от Скалистых гор. Мой первый проект имел целью украсить родной город с помощью простого и смелого решения: нужно затопить это проклятое место! Причем, по моим подсчетам, средняя глубина там должна была достигать десяти футов.

…При этом исчезли бы железнодорожная станция, обувной магазин Купера, заправочная станция «Шелл», греческий магазинчик гастрономических товаров и ряд других не менее раздражающих глаз достопримечательностей. Протестантская церковь, стоявшая на откосе, вся ушла бы под воду за исключением шпиля. А уж начальная школа утопла бы вместе со всеми учениками.

…Зато после потопа мы, пережившие его, жили бы вполне счастливо прямо в озере; многими домами можно было бы по-прежнему пользоваться; можно было бы, например, выплывать на лодке из затопленной гостиной прямо на превратившуюся в канал улицу и, подняв паруса, плыть дальше меж рядами деревьев, стволы которых скрывались бы под водой, а кроны стали бы похожи на огромные цветочные клумбы…

Годы спустя, впервые приехав в Венецию, я увидел свои детские мечты воплощенными в жизнь – причем куда лучше, чем я мог себе когда-то представить. Этот город был полон невообразимых чудес. Каменные львы, например, у входов в венецианские дома выглядели куда внушительнее, чем две наши пушки времен гражданской войны. И мне гораздо больше удовольствия доставляли огромные, пропитанные водой дворцы, чем американские дома в неоколониальном стиле; а покосившиеся столбы с обвивавшей их бело-красной полосой – вывески парикмахеров, к которым также причаливали гондолы – значительно выигрывали по сравнению с рядами парковочных счетчиков у нас на автостоянках. И только в Венеции я впервые понял, сколь завораживает это чарующее разнообразие суденышек: пожарные лодки, барки молочников, моторки «Скорой помощи» с сиренами, суда для вывоза мусора и доставки овощей, черные с золотом похоронные барки с печальными бородатыми ангелами на корме…

В этом-то и была вся фатальность моей встречи с Венецией: я увидел воплощение своей детской мечты о превращении мира городских улиц в мир воды. И сейчас, когда я шел по Салиццада ди Сан-Пателеоне, настроение у меня было приподнятое. Меня окружали каналы Венеции, я проталкивался сквозь толпы венецианцев, церкви Венеции смотрели на меня. И мне уже казалось, что Форстер остался где-то далеко в серой суете Местре, а Венеция принадлежит только мне.

Поэтому я плюнул на инструкции Гуэски и направился в кафе «Парадизо» совсем другим путем. Там я занял столик, заказал бокал вина и начал постепенно трезветь. Мои детские мечтания быстро таяли, утекали куда-то, просачиваясь между серыми каменными плитами мостовой. К тому времени, когда Гуэски нашел меня, я уже полностью вернулся к реальности.

Гуэски заказал бокал муската «Слезы Христовы» и выпил за мое здоровье. Потом спросил:

– Что у вас там, черт возьми, произошло в аэропорту? Почему вы позволили им заманить вас в ловушку?

Мне не понравились ни его тон, ни его самонадеянные умозаключения. Агента с моей репутацией нельзя обвинять столь поспешно.

– А с чего вы взяли, что меня куда-то заманили? – холодно осведомился я.

Не имею понятия, что я хотел этим сказать. Но мне явно угрожала опасность потерять доверие Гуэски, а это могло поставить под угрозу всю операцию, и я пошел дальше.

– Я ведь прекрасно знал, кто они такие, – сказал я. – Это же было совершенно очевидно.

– Тогда почему вы позволили им увезти вас силой?

– Да потому что именно этого я и добивался, – ответил я, скривив губы в легкой усмешке.

– Но зачем?!

Действительно, зачем? Я отпил вина и сказал:

– Хотел лично убедиться, на что способен Форстер. А лучший способ для этого – с ним встретиться.

– Как странно! – вскричал Гуэски. – Он же мог не выпустить вас!

– Нет, это полностью противоречило бы его интересам.

– А если бы все-таки не выпустил?

– В таком случае, – сказал я, – я был бы обязан… – Тут я сделал паузу и закурил сигарету, а затем поднял глаза и жестко усмехнулся. – Да-да, был бы обязан тем или иным способом переубедить его.

Мне такое объяснение показалось вполне приемлемым. Я ждал, как на него отреагирует Гуэски. Он нахмурился, подумал и… согласно кивнул. А потом с каким-то завистливым уважением сказал:

– Видимо, все истории о вас, мистер Най, соответствуют действительности. Лично я никогда бы не решился встретиться один на один с Форстером.

– О да, это весьма внушительная фигура, – заметил я. – Даже если сведения о нем в общем и преувеличены.

Гуэски глядел на меня с раздражением и восхищением одновременно. Потом он улыбнулся, пожал плечами, словно отметая прежние мысли, и похлопал меня по плечу. Думаю, он подозревал, что я блефую; но это был блеф по-крупному, яркий и безоглядный, что явно ему нравилось. Как он признавался мне потом, его раздражала в людях только мелочность. Его привлекали и радовали яркие цвета, быстрое движение, всяческое многообразие и изменчивость. В этом отношении он был настоящим венецианцем. Как и многие другие подданные Светлейшей Республики, он предпочитал стиль содержанию, искусство – жизни, видимость – реальности и форму вещей – их сути. Он одновременно верил и в предначертания судьбы, и в свободу воли. Он смотрел на жизнь, как на своего рода мелодраму эпохи Возрождения, полную внезапных появлений и исчезновений героев, захватывающих дух поединков, нелепых совпадений, переодеваний и двойников, близнецов-подменышей и тайн происхождения; и все эти элементы должны были вертеться вокруг не совсем ясного и вызывающего черную меланхолию понятия о чести. И, конечно же, он был тогда абсолютно прав в отношении меня.