Хижина дяди Тома - Бичер-Стоу Гарриет

– Знаю и верю этому. Но что пользы об этом говорить: у меня нет другого выхода.

– Почему не пожертвовать лучше деньгами? Я готова взять часть на себя. О Шельби, ведь я добросовестно старалась выполнять свой долг по отношению к этим несчастным, доверчивым и зависимым существам. Я заботилась о них, обучала их, внимательно следила за их жизнью и бывала посвящена во все их маленькие горести и радости!.. Как покажусь я им теперь на глаза, если мы из-за какой-то ничтожной, жалкой выгоды продадим такого преданного, чудесного, достойного доверия человека, как этот бедный Том, и в одно мгновение лишим его всего, что мы сами научили его любить и уважать? Я старалась внушить этим людям сознание долга по отношению к семье, говорила им о взаимных обязанностях мужа и жены, родителей и детей… Как же я перенесу это?.. Я вынуждена буду открыто признать, что там, где дело идет о денежной выгоде, мы не считаемся ни с долгом, ни с семейными связями, как бы святы они ни были… Я говорила с Элизой о ее мальчике, объясняла ей, что ее долг охранять его и воспитывать в правилах нравственности. Что же я теперь скажу ей, если ты вырвешь у нее ребенка и отдашь его во власть подлого, лишенного совести человека? И все это только ради денег? Я говорила ей, что человек дороже всех денег на земле. Как же ей в будущем верить моим словам, если она увидит, что мы, в прямое противоречие всему говорившемуся мной, продаем ее ребенка, зная, что тем самым мы обрекаем его на гибель?

– Мне очень больно, Эмилия, что ты все это так близко принимаешь к сердцу, – тихо произнес Шельби. – Я с глубоким уважением отношусь к твоим чувствам, хотя и не разделяю их целиком. Но клянусь тебе всем святым: все это бесполезно, у меня нет иного выхода. Я не хотел посвящать тебя во все это, но… короче говоря, у меня нет выбора: я должен продать этих двух или продать плантацию целиком. Я должен пожертвовать ими или всем. В руки Хеллея попала закладная, и если я сейчас же не покрою ее, ему достанется в руки все наше имущество. Я наскреб все, что мог, занял денег, чуть не выпрашивал их у друзей, но не хватило как раз той суммы, которую он предложил за этих двоих. Пришлось уступить ему Тома и Гарри. Мальчуган понравился Хеллею, и он стоял на своем, заявляя, что только при этом условии ликвидирует дело. Я находился в его власти и вынужден был уступить. Если продажа этих двоих так сильно волнует тебя, то что было бы с тобой, если бы пришлось продать всех?

Миссис Шельби стояла, словно пораженная громом. Наконец она опустилась на стул и, закрыв лицо руками, громко застонала.

– Это проклятие, тяготеющее на рабовладении, – сказала она. – Самый факт его существования – проклятие и для раба, и для владельца. Преступление при таких законах, как наши, владеть рабами! Я чувствовала это, когда еще была девушкой. Еще глубже убедилась я в этом после замужества. Но мне все казалось, что возможно как-то перешагнуть через эту бездну… Я надеялась, что лаской, заботой смягчу участь своих рабов, дам им кое-какие знания; думала, что их положение будет лучше, чем на воле… Глупая я, глупая!..

– Жена моя, ты рассуждаешь, как настоящая аболиционистка[8]!

– Если бы аболиционисты знали все, что знаю я о рабовладении, то они многое могли бы еще добавить к своим речам. Нам они нового ничего сказать не могут. Ты знаешь сам: я всегда считала, что рабовладение дело дурное, что я никогда не желала иметь рабов.

– В этом вопросе ты расходишься с очень многими мудрыми и благочестивыми людьми, – возразил Шельби. – Забыла ты разве проповедь пастора Б., произнесенную в позапрошлое воскресенье?

– Я не люблю такие проповеди! – с волнением воскликнула миссис Шельби. – Я не желала бы больше видеть и слышать пастора Б. Священники, возможно, не в силах искоренить это зло… но защищать его!.. Это всегда было неприемлемо для меня. Ты сам, наверно, был невысокого мнения об этой проповеди.

– Не спорю, – произнес Шельби. – Пастыри нередко в этих вопросах заходят дальше нас, бедных грешников… Но вернемся к делу, моя дорогая; я надеюсь, что ты поняла неизбежность свершившегося и признаешь, что я выбрал лучший исход при создавшихся обстоятельствах.

– Да, да, разумеется… – торопливо проговорила миссис Шельби, рассеянно теребя золотую цепочку с часами. – У меня совсем нет драгоценностей, – добавила она после некоторого раздумья. – Нельзя ли было бы продать хоть эти часики? Они когда-то стоили очень дорого… Если б я могла спасти хотя бы мальчика Элизы, я готова была бы с радостью отдать все, что у меня есть…

– Мне очень, очень жаль, Эмилия, – произнес Шельби с грустью, – мне очень жаль, что ты не можешь забыть об этом. Но поверь мне, ты ничем не можешь помочь. Сделка состоялась, документы подписаны и уже в руках Хеллея. Благодари Бога, что не случилось худшего. Этот человек имел возможность погубить всех нас, но теперь я развязался с ним. Если бы ты так же хорошо знала его, как я, ты бы поняла, что мы избежали большой опасности.

– Неужели он такой жестокосердный?

– Он настойчив и неподатлив, как недубленая кожа. Человек, которому безразлично все, за исключением наживы, холодный, безжалостный, как могила и смерть. Если б это ему сулило выгоду, он продал бы родную мать.

– И этому негодяю принадлежат сейчас наш добрый, верный Том и ребенок Элизы?

– Да, и это тяжким бременем лежит у меня на сердце… Кстати, Хеллей очень торопится. Он хотел бы уже завтра увезти свою вновь приобретенную собственность. Я рано утром прикажу оседлать лошадь и уеду. Я не могу встретиться с Томом… что правда, то правда… Тебе я рекомендовал бы также уехать куда-нибудь и взять с собой Элизу. Лучше всего, если он обделает это дело в ее отсутствие.

– Нет, нет! – воскликнула миссис Шельби. – Я ни в коем случае не желаю оказывать поддержку и помощь в этом жестоком деле. Я пойду к бедному нашему Тому. Да поможет ему Бог в его горе! Пусть они знают, что их госпожа всем сердцем сочувствует им. Об Элизе я не смею даже и подумать! Какое преступление мы совершили, что должны были столкнуться с такой страшной необходимостью?

Ни господин, ни госпожа Шельби не подозревали, что весь этот разговор был подслушан лицом, кровно заинтересованным в происходившем.

Вплотную к спальне прилегала большая ниша с выходом в главный коридор. Когда миссис Шельби отослала Элизу, молодой женщине в ее лихорадочном беспокойстве вспомнилась эта ниша. Она пробралась туда и, плотно прижавшись к дверной щели, не упустила ни одного слова, сказанного ее хозяевами.

Когда голоса смолкли, она поднялась и осторожно, крадучись, вышла в коридор. Бледная, дрожа от озноба, с застывшим лицом и плотно сжатыми губами, она утратила всякое сходство с кротким и застенчивым существом, каким она была до сих пор. Неслышно прокравшись по коридору, Элиза на мгновение замерла у дверей своей госпожи, в немой мольбе подняв руки к небу. Затем она прошла в свою каморку. Это была тихая, уютная комнатка, расположенная в том же этаже, что и спальня госпожи. У широкого солнечного окна Элиза нередко сиживала с шитьем, тихо напевая песню. Там на полочке стояли ее книги и всякие безделушки. В шкафу и комоде были сложены ее простенькие платья. Здесь, одним словом, было все ее прошлое, в общем довольно счастливое. На кровати лежал ее спящий ребенок. Длинные локоны небрежно спускались на лоб и щеки. Розовые губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки покоились поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, освещала его лицо.

– Мальчик мой, бедное дитя мое! – прошептала Элиза. – Тебя продали, но твоя мать спасет тебя!

Ни слезинки не капнуло на подушку. При таких страданиях глаза остаются сухими. Только сердце неслышно истекает кровью. Взяв со стола листок бумаги, она поспешно набросала карандашом следующие строки:

«Дорогая миссис! Не считайте меня неблагодарной, не думайте обо мне дурно: я слышала все, о чем вы и наш господин говорили сегодня вечером. Я попытаюсь спасти моего мальчика. Вы не осудите меня. Прощайте и простите меня!»