Год кометы и битва четырех царей - Альваро Кункейро

— У тебя большое состояние, Паулос, весьма, так сказать, кругленькая сумма. Растряси его немного по столицам! Если б не старость и мои недуги, я бы сам с тобой поехал!

Синьор Каламатти сидел в кресле с подголовником на галерее своего дома в Милане. Он постарел. По совету врача перестал петь — тот опасался, что ослабевшая шея не выдержит вытягивания на верхних нотах. Заскучал, перестал красить волосы. Убивал время, сидя у балконной двери и глядя на прохожих, сновавших по площади, свистом взбадривал дрозда в клетке, в сотый раз перечитывал «I promessi sposi»[12] и «Пармскую обитель», чтоб не забыть французский. Этот роман он читал вслух, диалога произносил речитативом, как в онере. Когда он читал «Пармскую обитель» перед зеркалом, Паулос знал, что прерырать его нельзя. Иной раз синьор Каламатти брал Паулоса за талию и подводил к зеркалу, касался лба юноши перстом и на память читал целые абзацы из Стендаля. В такую минуту размышлял, страдал и говорил Фабрицио: «Elle croira que je manque d’amour pour elle, tandis que c’est l’amour qui manque en moi; jamais elle ne voudra me comprendre. Souvent à la suite d’une anecdote sur la cour contee par elle avec cette grâce, cette folie qu’elle seule au monde posséde, et d’ailleurs nécessaire à mon instruction, je lui baise les mains et quelque fois la joue. Que devenir si cette main presse la mienne d’une certaine façon?»[13]

И синьор Каламатти сжимал руку Фабрицио, то есть Паулоса, дрожа от избытка чувств.

— В коллеже тебя этому не учили! Ах, любовь! Жаркое дыханье, свежие уста возле твоих уст… Умерь свой пыл, cuore mio[14]. «Oh, bacciare il disiato riso»[15]! Франческа! Что понимают в этом менторы твоего коллежа! Грубые солдафоны!

Синьор Каламатти потел, отирал лицо платком, требовал глоток лимонной воды у своего камердинера и плюхался в кресло.

— Я так и умру, не познав любви! Я знал только фальшивые страсти на подмостках оперных театров!

Паулос видел в зеркале свое вытянутое бледное лицо, мясистые губы, длинные ресницы, черные глаза, длинные волосы, оставлявшие правое ухо открытым, зато слева спускавшиеся до плеча. Громко, с неподдельным чувством повторил за Фабрицио вопрос, направленный в потаенные глубины своего существа:

— Que devenir si cette main presse la mienne d’une certaine façon?

— Как естественно! С каким неподдельным чувством! — Синьор Каламатти обнял Паулоса и расцеловал в обе щеки. — Ты это чувствуешь всей своей душой! Скажи, ты любишь замужнюю женщину и не знаешь, что тебе делать, если она нежно пожмет тебе руку при встрече или расставании? Лучше при расставании, тогда она унесет с собой весь жар твоего сердца, упрячет его в глубинах своей души…

Маэстро приподнялся на цыпочки, чтобы заглянуть в глаза Паулосу:

— Она действительно существует?

Паулос покраснел. Вспомнил парижских великосветских дам, молодую жену холостильщика, ее семенящую походку, опущенную головку — все это не раз являлось ему во сне… Вспомнил мимолетные взгляды, едва заметную улыбку.

— Да, — признался он.

— Ты можешь назвать мне ее имя?

Паулос потупился и сказал с непонятной для себя самого страстью:

— Madame la princesse de Caraman-Chimay.

— Замужняя?

— Да.

— А муж?

— Увлекается холощением домашних животных: жеребцов, боровов, котов.

— Тебе в твоем возрасте это его занятие, наверно, кажется ужасным! Ах, если бы ты попал в мои руки, когда тебе было семь-восемь лет, теперь ты прекрасно зарабатывал бы себе на жизнь! Возьми, например, папу римского, Лудовико Бентивольо… Он даже хотел выступить в «Ла Скала» в опере «Лючия ди Ламмермур»[16], однако тенор, которому доводилось петь полуодетым перед испанской королевой Изабеллой II, сказал, что не сможет изобразить на сцене любовь к гермафродиту, переодетому в женское платье, это оскорбило бы его мужское достоинство.

Перед отъездом Паулосу хотелось во что бы то ни стало сделать какой-нибудь подарок синьору Каламатти, и тот после долгих уговоров согласился принять газовый калорифер и пару английских дуэльных пистолетов — он считал себя знатоком кодекса чести, а в Милане нередко возникали дуэли из-за оперных див, он мог выступать секундантом и кое-что заработать, предоставляя дуэлянтам эти самые пистолеты. Попрощались сердечно и с грустью, синьор Гвидобальдо Каламатти да Монца просил Паулоса, если ему удастся добиться благосклонности княгини Караман-Шиме, послать ему весточку об этом из Парижа.

Паулос спросил Маркоса, как поживает холостильщик со своей женой и приезжают ли на август владельцы поместья на Мельничном ручье со своей белокурой девочкой. Он спросил об этом как бы мимоходом, с деланным безразличием.

— Жена холостильщика — ее зовут Виолета — никогда не была так красива, как сейчас. Родила двух дочек, как предсказывал Фахильдо, а потом дело застопорилось. Бернальдино купил жене и дочерям дом в городе, а сам уехал в Нормандию холостить першеронов и бургундских баранов, решил подзаработать, да еще врачи ему посоветовали дать жене отдохнуть годик, а по возвращении попробовать в новолуние зачать сына. На все окна в доме холостильщик навесил чугунные решетки, ко всем дверям приладил колокольчики. Поначалу соседи жаловались на бесконечный перезвон, потом привыкли, вроде и не замечают.

— А та белокурая девчушка?

— Расцвела как майская роза, такая стала красотка — загляденье! На празднике ее посадили в большую серебряную вазу у входа на мост, и, когда проходил Юлий Цезарь, она выпустила голубя. Если она сидит у окна, когда я прохожу по площади, обязательно помашет рукой. Да ты и сам на днях ее увидишь!

Нотариус отчитался перед Паулосом в делах: акции Вест-Индской компании держатся высоко, за четыре года случилось всего два кораблекрушения, причем в обоих случаях жемчуг был спасен. Паулос спросил нотариуса, не продается ли какой-нибудь дом в городе, и тот рассказал о доме фокусника Макарони, служанка Фелиса продаст его задешево, себе оставит только домик в огороде да яблоко, дающее долголетие. Паулос купил дом, нотариус и его племянник, художник, рисовавший эстампы и плакаты, которые слепые носят на груди, подыскали мебель, ковры, сделали запас полотняных простыней и наняли двух служанок — тетку и племянницу. Тетка была заикой с детства, а племянница, чтоб не обижать тетку, тоже заикалась. Одна из родственниц Паулоса подарила ему писанный маслом портрет его бабки со стороны матери, сказав при этом, что мать была очень на нее похожа. Паулос садился перед портретом и дожидался, когда же ласковый взгляд и нежная улыбка растворятся в воздухе. Но тут ему пришлось запастись терпением. Однажды он задремал, сидя перед портретом, и его разбудил звон от крышки кастрюли, оброненной в кухне то ли теткой, то ли племянницей, и вот в это мгновенье он впервые почувствовал, как с портрета льется на него нежность, точь-в-точь как это бывало в детстве. Паулос зажег все светильники в зале и вышел на просторный балкон. Шел сильный дождь. Паулос стал под дождем возле карликовых апельсиновых деревьев, которые в это время цвели, а росли они в вазонах из обожженной глины. Долго вдыхал пьянящий апельсиновый запах. Промокнув под дождем, впервые вспомнил, как мать купала его, что-то напевая. И теперь этот голос исходил от дождя, от мокрой травы, от корней деревьев, от старого орешника. День, прежде чем угаснуть, окрасился в нежно-розовые тона. Дождь перестал, под застрехой щебетали в своих гнездах ласточки. Прозвонил будильник Фахильдо, возвещая час молитвы. Из столовой доносился запах горячего свежеиспеченного хлеба. По желанию хозяина буханки выкладывали на обеденный стол. Паулос заказал специальные жестяные формы с оттисненной буквой «П» и корабликом, плывущим из Вест-Индии. Ему нравилось узнавать эти оттиски на больших круглых буханках и поглаживать их пальцами. Понемногу он начал ощущать, что он дома.

V

Паулос повстречал Марию, но та его не узнала. Подперла щеки руками и напрягла память. Голубые глаза глядели поверх головы Паулоса куда-то вдаль.

— Ты стояла между черноволосой служанкой и мной вот здесь, рядом с колодцем.

— Ничего не помню. Забыла лицо Фахильдо, вспоминаю только его слова: «У тебя, Мария, будет все, о чем ты мечтаешь! Все, о чем мечтаешь!»

Мария распускала косы, золотистые локоны волнами падали на плечи. Подставляла сложенные ковшом ладони под струи воды у каждого источника. Когда впервые пришла в дом Паулоса, ей стало страшно.

— Говорят, в черной кукле фокусника прятался хромой бес. Ты его не встречал?

— В полнолуние я слышу по ночам, как он стучит посохом по ступеням лестницы, которая ведет на чердак. Тук… тук… тук… Девять раз, по числу ступеней.

Марии стало еще страшней, и она спряталась в клетку для голубей, единственное, что осталось в доме из имущества Макарони. Это была овальная, сплетенная из ивовых прутьев клетка высотой в полный человеческий рост. Прутья были белого и розового цвета, Мария касалась головой качелей для голубей. Паулос засмеялся и положил в кормушку печенья, а в поилку налил молодой малаги.