Молчаливая слушательница - Лин Йоварт

– Джой!

Шепот Рут, острый и быстрый, как свежезаточенный топор, рассек молитву надвое, отбросил на пол, не дал ей улететь сквозь потолок к Небесам.

– Оговорка. Я хотела попросить «сделай так, чтобы мой отец не умер».

Рут приподняла брови, буравя сестру взглядом.

– Пора спать.

Джой молча просеменила к двери, погасила свет, на ощупь добралась до кровати. Легла. Угри пульсировали в такт биению сердца.

– Спокойной ночи, Джой.

– Спокойной ночи, Рут.

Джой сунула руку под подушку, сжала словарь. Черные буковки соскользнули со страниц, заплясали по ладони. Чернила были мягкими и пушистыми, как белый бархатный воротник, который миссис Ларсен нашила на платье Джой для воскресной школы. Буковки танцевали, щекоча пальцы и тихонько позвякивая. Сердце забилось спокойнее. Слова и буквы были лучшими друзьями Джой.

Если не считать Господа, конечно. И Рут.

Откуда взялись эти жуткие мысли про отца? Джой вздрогнула, попросила Бога о прощении. Пообещала исправиться. Отец прав – она презренная грешница. Ее ждет Ад вместе с католиками и варварами.

Все в точности, как он сказал. «Придет твой час».

Глава 6

Джой и Джордж

Февраль 1983 года

Я сворачиваю на покрытую гравием подъездную дорогу. Удивительно, вдоль нее до сих пор растут сорок две камелии, посаженные мамой еще до моего рождения. Вид у них запущенный, полуживой. Жара и засуха их почти уничтожили, но, думаю, после хорошего ливня и порции удобрений камелии оживут. Как раз к похоронам. Впрочем, погребальные венки для отца мама делать не будет.

Убираю ногу с педали газа, машина замедляет ход по мере приближения к дому. Вот так же замедлялись мои шаги, когда я брела по этой дорожке после школы. Приглядываюсь к клумбам – почти всюду буйствуют красные маки. Я морщусь: раньше клумбы круглый год благоухали цветами, скрывая за яркими красками правду о нашей семье.

Машина останавливается неподалеку от задней двери, и я осматриваюсь, впервые видя это место глазами взрослого. Пастбища насколько хватает взгляда, берег пруда вдали, полуразрушенные сарайчики, приусадебный участок с погибшими растениями и живучими сорняками (и маками), курятник с провисшим проволочным заграждением, коровий хлев и сам дом – деревянный, старый. Вот оно все, лежит передо мной как на ладони. Выставлено, точно в некоем дешевом бессердечном музее.

Таблетки на пассажирском сиденье стонут. Боже… Я-то думала, это в прошлом. Какое-то время просто сижу, не глуша двигатель. Можно развернуться и уехать домой. Сейчас же. Я ведь здесь исключительно по доброте душевной. Вики позвонила, и я ответила «конечно», словно в дурацкой карточной игре «Счастливая семейка». Собери папу, маму, сына и дочь, и – вуаля! – у тебя счастливая семья.

Нет уж. Я приехала не в «Счастливую семейку» играть.

Выхожу из машины, щурюсь сквозь жаркое марево на «пейзаж». На мой ответ о родных краях все реагируют одинаково: повезло, такая красота, зеленые холмы, идиллическая сельская жизнь и так далее и тому подобное. Интересно, как бы понравилось завистникам ежедневно месить на пастбище грязь под дождем и жить в пятидесяти милях от ближайшего города в холодном ветхом доме, чьи полы и стены хранят жуткие тайны? От этих «чудесных зеленых холмов» разит изнурительным трудом по хозяйству, грязью и отчаянием. Да и никакие они сейчас не зеленые – просто желтые, истосковавшиеся по дождю луга, бесконечные луга, повсюду усеянные черными и белыми коровами.

Я чувствую отвратительный смрад с ближнего пастбища, от старого мусорного бака, над которым вьется дымок. Мусор горит изо дня в день, но как?! Уму непостижимо. Даже с такого расстояния пепел и дым опаляют ноздри, горло.

А противопожарная безопасность, ради всего святого?!

Стуком я себя не утруждаю.

…На заднем крыльце любой вошедший первым делом видит высокий шкаф. В нем мы хранили пальто, резиновые сапоги и кое-какой мамин садовый инструмент – за остальным она бегала в большой сарай. Распахиваю дверцы шкафа. Все на месте, даже полиэтиленовый дождевик. Я надевала его в тот день, когда прочла половину первой строчки «Гордости и предубеждения».

При виде мотыги, которой срезали кувшинки, у меня перехватывает дыхание, словно от удара в живот. Я хватаюсь за пальто, чтобы не упасть. Честное слово, если б эта ферма была парком развлечений, его следовало бы назвать «Страхомиром».

Прижимаю вторую руку к животу, сглатываю. Вскидываю голову. Я здесь по одной-единственной причине, и капелька страха – ладно, не капелька, а лавина страхов и воспоминаний – меня не остановит.

Миную прачечную, где мы ощипывали мертвых Рут и складировали на зиму вощеные яйца. Затаив дыхание, толкаю дверь в кухню. Жалюзи на южных окнах опущены, здесь темно и неожиданно свежо. Стою на месте, пока глаза привыкают к мраку.

Кого я обманываю? Я замираю, потому что сомневаюсь, можно ли. Можно ли идти дальше, через большую комнату, в спальню отца, к кровати, на которой он лежит?

Темноту разрезает хриплый голос-шелест:

– Здравствуй, Джой. Ты не спешила. Ему ведь, наверное, осталось пару недель. В лучшем случае.

Щурюсь в направлении голоса. Рут. Она ничуть не изменилась. Высокая и худая, с коричневато-рыжими волосами, разделенными посредине пробором; с длинными узкими пальцами и гладкой кожей. Моя старшая сестра. Идеальная старшая сестра. Если забыть о родимом пятне. И о несчастье, конечно.

Я выпаливаю, не успев подумать:

– Ты что здесь делаешь?

Уж кого-кого, а Рут я увидеть не ожидала. Увы, придется принять ее как данность. Сгружаю бланки и таблетки на столик.

– Я тоже тебе рада, – отвечает Рут. Даже в полумраке видно, как на левой стороне ее лица пульсирует в такт словам фиолетовое родимое пятно. – Я придумала план.

– Это без меня.

Дергаю вверх жалюзи. И вовсе тут, оказывается, не свежо. Распахиваю горчично-желтый холодильник, который стоит в кухне, сколько себя помню. Изнутри вырывается холодный воздух, дарит облегчение, а открытая дверца загораживает Рут.

– Зря. Тебе понравится.

Теперь ее голос льется нежно, как шелк, и звонко, как серебристый колокольчик. Рут всегда требовалось время, чтобы после долгого молчания обрести контроль над голосом. Видимо, какой-то странный побочный эффект несчастья.

– Я помогу тебе получить то единственное, чего ты всегда хотела, Джой.

Достаю из холодильника «Пассиону». Любимый напиток отца. Напиток, который нам даже трогать не разрешалось. Его мало, и я глотаю прямо из бутылки. Жидкость почти безвкусная, зато холодная и мокрая.

– Итак, мы обе вернулись за ним ухаживать, – продолжает Рут. – Хорошие дочери, правда? – Она смотрит на гору лекарств. – Его таблетки?

Игнорируя вопрос, я изучаю скудное содержимое холодильника на предмет чего-нибудь съедобного. Негусто. Злюсь, что не купила еды в Блэкханте. Между Вики с одним «к» и крикливой матерью Белинды я плохо соображала.

Рут улыбается, откладывая книгу, которую читала.

– Нам о многом надо поговорить.

– Неужели?

– Конечно. Только сперва сходи к нему, повидайся.

Я не двигаюсь с места, сжимая горлышко пустой бутылки из-под «Пассионы».

– Не хочу, – отвечаю, как капризный ребенок.

– Это не так страшно, как ты думаешь, – мягко заверяет сестра.

Кладу бутылку на рабочий стол. Руки горят и подрагивают, угри в желудке извиваются с противным шипением. Отец стар и болен, напоминаю я себе. Практически мертв, если верить Вики. Чего мне боятся?

– Он ничего не сможет тебе сделать, Джой.

Я провожу пальцами по шрамам на плечах и вновь повторяю то, что тысячу раз твердила по дороге из Мельбурна: «Никогда не забывай,