Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

Связки выгнутых труб

мне напомнили

три трубы на гербе Радзивиллов,

закольцованные: „Bóg nam radzi”.

Их показывал гордый Аскольд Радзивилл до отъезда,

когда я собирал матерьял о его дальнем родственнике,

Антонии, графе Познанском, —

том самом, что сочинял

музыку к „Фаусту” Гёте.

Где теперь эта

европейскость семьи Радзивиллов?

Прочитавшие „Фауста”

(правильно, надо признать), —

как им мнится, господствуя в воздухе, —

тщатся всех нас вбомбить

в стынь закованной льдами дельты.

Ну, и что „нам советует Бог”?

Что Он нам „говорит”?

Что с таким обострённым

музыкальнейшим слухом не страшны любые

кувырканья смятенных бесов?

Что зиме давящего голода

не размазать нас в снежном Ничто?

Сердце слушает пенье пространства,

но в ответ безотзывно молчит».

XVII

Из дневника Веры Орлик:

«14 декабря 1941.

Третий день как не ходят трамваи.

Мороз не менее –20оС.

С трудом добралась до Эрмитажа.

А днём — в четыре — обстрел.

Не пошла обратно:

осталась — впервые — греться у Глеба

(он и рад). Даже если домой

нагрянет Георгий —

всё равно. Пишу на узком

листке, потом надо вклеить

(буквы еле влезают в строчку),

чтобы высветить красную дату —

окончательного отвержения

довоенных „приличий”.

Здесь ещё подают воду,

только нет электричества.

Над роялем — коптилка.

Я сумела вымыться — чудо!

Грели воду на печке подшивками

музыкальных журналов.

Глеб смеялся: „Дымят щелкопёры.

Если что — пустим дальше в растопку

Goethes saemtliche Werke”.

Для любви не осталось сил —

только грели друг друга.

15 декабря (на обороте листка).

Глеб сварил горсточку кофе

(он купил его в августе

в Елисеевском), припасённого

для такого вот „чрезвычайного

происшествия”. Это был сущий праздник!

А потом провожал на работу;

ну а вечером — на Васильевский.

Говорит, что ему на пользу

свежесть вьюжной морозной прогулки

под пальбу, что доносится с фронта

(это при его истощении!).

С приближеньем к Смоленскому кладбищу

через Мусоргского, у трампарка

бесконечные вереницы

похоронных процессий:

кто на саночках, редко — подводами

в самодельных картонных гробах

или просто в тряпичных обмотках,

в грязных простынях — трупы-личинки.

Люди везут своих близких:

как в египетском ритуале.

Глеб сказал: „Как перед погруженьем

на ладьи, плывущие к западу солнца”.

Солнца, кстати, не было видно.

Только грохот орудий, вьюга, сверкания

по всему горизонту».

XVIII

На обратном пути с Васильевского под жестоким обстрелом Глеб всё вспоминал строки Арсения Татищева — из середины «Светозвучия» — и всё дивился способности татищевского зрения вперёд: ведь всплывшее было написано, вероятно, в октябре 1919-го, и тогда зимы настоящей не было, да и ухали орудия где-то возле Гатчины, хотя их звук доносился до центральных кварталов города. Но зима рифмовала со смертельным огнём в слухе и в воображении, и только так и можно было написать ту жестокую осень, с нависшими над городом призраками неизбежного зимнего голода и реставрации.

…Весь перекипая огнём,

огнём расцветающих арок,

и даже копытом, конём —

вот рифма! — придавленный, жарок

снежащийся сажей на нас

зимой орудийного гула

тот воздух; а нам-то ни глаз

отвесть, ни Уэльсово „Улла!”

услышать сквозь грохот и вой —

то люди, а не марсиане

глаза засыпают землёй

зимой орудийных сверканий…

Теперь это были уже не марсиане и точно не люди, а нечто третье. Глеб всё не мог сформулировать что, подобрать к этому нечеловеческому, машинному верного слова. Ум его упорно работал над этой задачей, в разрешении которой, пожалуй, не было никакого смысла.

XIX

Из тетради Глеба:

«16  декабря 1941 г. и после.

Голод такой,

что и лихорадка

возбуждённого мозга

отступает —

вот в продолженье ноябрьского

in modo giapponese —

последние спазмы:

Встали троллейбусы

на покрытом инеем Конногвардейском.

Выбиты окна.

                       *

Все всё везут на саночках.

Вмерзают в залитые

из лопнувших труб

улицы грузовики

тут и там.

                       *

Остановившиеся трамваи.

Разбитые уличные фонари.

Разорванные линии электропередачи.

                       *

Но ещё кто-то бодро идёт в метель

с портфелем и в шубе.

Ещё улыбается.

Ещё мимо несут тюки.

Ещё мужчинам жарко (расстёгнуты).

Ожидают эвакуации:

поездом — к озеру

(под звуки обстрела).

                       *

Лопнувший водопровод: 

безостановочно хлещет

из гидранта перед Исаакием.

Черпают неостывшую воду

прямо из лунок

в середине улицы 

кто кружкою, кто уполовником.

                       *

К середине зимы — в зенит

кошмара. На барахолке

торгуют:

спичками, мылом, махоркой,

дурандой, ненужной одеждой

в обмен на нарубленный хлеб.

                       *

Потеплело: свозят на санках

зашитые трупы в морг,

где их прямо на грузовики —

и на дно братских могил.

                       *

Орудия вмёрзших в Неву

кораблей КБФ — бьют в воздух.

Люди, не обращая

внимания на пальбу,

бредут по Неве — кто куда.

Вот он, декабрьский Петрополь».

XX

Из дневника Веры (на узких листках):

«22 декабря 1941.

Самый короткий день.

Снег почернел от оттепели.

Сегодня, под предлогом комиссии,

Марк Непщеванский,

старый Глебов приятель —

Глеб уже никого не стесняется, —

водил нас смотреть запасники

Музея религии и атеизма.

Так вот что от нас скрывали:

оригинал — или список? —

чудотворной Казанской иконы

(а говорили: утрачена),