Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

— Докторам решать, кто травмированный. И вообще: идите… Хлеба сегодня не будет, граждане. И крупы тоже не будет. Вообще никакой выдачи не будет сегодня. Идите домой с миром…

Уже стемнело — и надо было успеть до комендантского часа. Опять мутящая сознание, сосуще-голодная ночь.

XXIX

Из тетради Глеба:

«15 января.

Главное не есть

грязного клея с обоев — как ни вари их, ничего не вываривается,

ремней — их обрабатывают какими-то химикатами — это не

сыромятная кожа, какую варили полярники,

не есть странного студня, продающегося из-под полы.

Бог весть, не трупные ль выварки с ближайшего кладбища?

Впрочем, кладбище ныне повсюду.

Вера рассказывала, что в замерзающих залах Эрмитажа лежат невыве-

зенными пять десятков покойников.

Лучше понос и блевотина, чем помутнение разума.

Лучше сосущий голод...

Впрочем, это не лучше».

XXX

Именно в минуты последнего телесного унижения — ибо голод был в первую очередь унизителен — и толкающего к небытию отчаяния Глеб вдруг почувствовал, что и в нём есть некая сила, не совпадающая с теми, что действовали вокруг, и что сила эта, подобно пружине, выламывается из прежнего Глеба Альфы. Возможно, во мне заговорил голос крови, голос расы, как любят повторять в своей пропаганде те, кто обрекает меня и сотни тысяч моих соотечественников, пойманных в ловушку осады, на смерть, — зов солнца и юга.

Всё, что я писал, что говорил и делал до того, было неправильно, ибо взгляд мой на вещи был искажён. Теперь я вижу ясно сквозь переставшее быть замутнённым стекло. Теперь мой взгляд просветлён. Он знает концы и начала — всё, что вмещается в промежутке от «а» до «я». Прежний «я» был именно точкой отправки, «альфой» смысла, в полноте своей данного мне только в эти страшные месяцы. Теперь я, Глеб Альфани, знаю, как ответить на брошенный мне вызов.

Мыслям было тесно — Глеб думал сразу обо всём, внутренне стягиваясь в точку, где врбеменное становилось бесконечным. Ровно двести лет назад Бах хорошо отстроил лад собственного клавира. Но мятежно-привольная русская и колеблемо-певучая итальянская душа Глеба Альфани противилась этой всесветной германской темперации. Так темперировать мир нельзя. Конституция умопостигаемого пространства, билль о правах заносимых на пятилинеечный стан звуков, сколь либеральны они ни были, оставляли за скобками всё трепетное, нестрогое, невыразимое словами. Вера, «истинная» — Глебов детский, используемый лишь в чтении партитурных ремарок итальянский, стал обратно вплывать в сознание, — полюбила в нём именно это неназываемое, пульсирующее внутри.

То, что слагаю в уме, будет пением преодоления. Не триумфальным, нет, но трепещущим: как голос вечерней молитвы, как общение любящих, как предвестье побед. Но ещё не сами победы.

Пусть пунктиром послужит ритм ми-бемоль-минорной прелюдии из первого тома «Хорошо темперированного клавира». Согласимся с очевидным: никто так хорошо не ритмизовал звуковысотности, как этот лейпцигский мудрец. Но телесное облачение звуков должно ускользать в подлинном пульсе своём от его темперации. Поэтому мы возьмём три инструмента, три виолы, три струнных фиалки с вырезами пламеннозвучных мечей на их деревянных корпусах. (Где их достать в осаждённом городе? Ничего, спросим музейщиков.) Виолу да гамба — «фиалку коленную», корпусом между колен зажимаемую. «Целую твоё колено от боли», — говорила ему в безумной записке, вложенной в карман при недолгом расставании осенью после первых страшных бомбёжек, Вера. Виолу да браччо — «фиалку предплечья», в предплечии расцветающую звуками: «Губами к плечу прильну на счастье». Виолу д’амур — «фиалку любви», самую трепетную и нежную из трёх, чей гриф увенчан вырезанной из дерева головой с завязанными глазами, на ладонь ложащейся. В знак любви безоглядной. «Целую твою руку в ладонь». Пусть их трио поёт и пульсирует, как Глебово тело, разложенное на три голоса.

Назовём это «Сим победиши — ™n toÚtJ n…ka— (in) hoc (signo) vince(s)».

Потом к ним присоединится контртенор. Уже не мужчина и не женщина — но голос, преодолевший смущаемые, человеческие рамки, где-то за гранью телесного, в пространстве вполне зателесной уже чистоты и чёткости. Раньше такое — у нас, итальянцев — поручали специальной породе увечных, неплодных в простейшем мужеском смысле соловьёв, в увечности достигающих полноты выразительности. Теперь, с отказом от операции на органе, пробуждающем — и во мне — тьму и муку желания, ревнивого и эгоистичного, не просветляемого в такой, как у нас с Верой, от других таимой и нам лишь вполне безграничной любви, — теперь такую партию обычно поёт контртенор — самый не мужской и не женский, самый трудный из всех голосов. Но лишь он, контртенор, может в звучании преобразить подоснову того, что сейчас сочиняю, — жар желания — и высветить его в прозрачнейший ток лёгких струй.

XXXI

— Верочка, я начал писать арию. Она вся одухотворена мыслями о тебе и о нашей судьбе. Она будет звучать на четыре голоса — три виолы и один контртенор. Пока я её пишу, я чувствую, что ничего плохого ни с тобой, ни с нами обоими не случится. Что мы пребываем под невидимой защитой. Но ты больше не должна оставаться на Васильевском. Хотя там и не бомбят и не обстреливают. Кому нужны эти условности.

— Я не могу к тебе переехать. Мне нужно думать не только о себе.

— Понимаю, мне давно следовало бы поговорить с Георгием.

— Дело не в Георгии. Я беременна.

— Я же говорю, мне следовало поговорить с твоим мужем. И давно.

— Зачем? Я беременна, Глеб. И какой он мне муж?

— Чей же это ребёнок?

— Твой. Чей ещё.

— Но почему, почему, почему ты не уехала из города, когда была возможность?

— Я была беременна. Теперь уже четыре месяца. Четыре долгих месяца, Глеб.

— Я не могу тебя оставить на Васильевском.

— Придётся и это вытерпеть.

— Я тебя забираю.

— Куда? У тебя постоянные обстрелы. Когда б не зенитки у Исаакия, то бомбили бы тоже. Лучше достань молока.

— На Лиговке у Расстанной держат в сараях коров. Инкунабулы и коллекционные рукописи молочникам не нужны. Но остались небольшой персидский ковёр и пара китайских ваз, сделанных по императорскому заказу, — помнишь те смешные и пузатые с копьеносным всадником, пронзающим тигра? Я их приобрёл как брак. Китайцы слишком почитают драконов. 

— Глеб, молоко нужно не для меня одной.

— Думаю, ковёр возьмут, хотя путь к сараям вроде бы ими устлан. Или вазы. Завтра погрузим с Марком на санки и попытаем счастья.

— Достань молока, пожалуйста.

XXXII

Когда Глеб возвращался долгой дорогой по Невскому с огромным, герметично закрытым бидоном замерзающего молока с Лиговки (бидон раздобыл ему Марк), красноватое, затуманенное нарастающим холодом солнце, не садясь, висело в обморочном воздухе, словно отказываясь принимать то, что в дополнение к сковывающему остатки сознания, добела вычищающему город и лица прохожих обморожению, снова задул резкий северо-восточный ветер, усиливая стужу до предела выносимого. «Даже на солнце, в безветрии термометр показывает минус 34 градуса. Сегодня

24 января, увеличили нормы выдачи продуктов», — начал было выдавливать карандашом в тетради Глеб (чернила давно застыли), но потом воля к писанию стала покидать его. Тусклая красноватость полдневного солнца приобрела в сознании Глеба мистический оттенок. Таким, вероятно, и должно быть светило при окончательно замерзающем, останавливающемся времени. В точке, где Альфа сливается с Омегой. Он мысленно представил себя, находящегося в данный момент в безопасности минимального тепла, даваемого печуркой, всё ещё стоящим с ёмкостью молока на уличном сквозняке и в упор глядящим на негаснущий космический светильник над Финским заливом.

«Fîj ƒlarÕn ¡g…aj dÒxhj ¢qan£tou PatrÒj, oÙran…ou, ¡g…ou, m£karoj, "Ihsoà Cristš», — начал Глеб припоминать когда-то выученное чуть не в шутку и, перейдя на другой священный язык, на котором прежде молились его предки, мысленно продолжил: «Fulgor diei lucidus solisque lumen occidit, et nos ad horam vesperam te confitemur cantico». Крылатое светило, ровно льющее свет пространству его сознания, было точкой отрыва от всего тягостного и клонящего долу, точкой преображения в последнее и ясное знание. Именно так, «пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний», встав над Бедой и Горем, встав над Доблестью, ибо то, новое, было даже больше Доблести, Победы и Веры, мы и воспоём «Отца, Сына, и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй: темже мир тя славит». Именно так, на трёх известных сердцу Глеба Альфани священных языках, должен возглашать хвалы голос, олицетворяющий всех живущих, в рождаемом под знаком начала и конца, Альфы и Омеги последнем и самом главном его сочинении. Теперь всё становилось на места.