Сильнее ветра 2. Горизонт свободы - Лия Аструм

Откинувшись на твёрдую спинку скамьи, я скрестила руки на животе, замечая на большом пальце с остатками красного лака неудобно вылезший заусениц.

– Доктор говорит, что у меня нет шизофрении… – начала я с самого главного, из стороны в сторону двигая ногтем мешающий кусочек кожи.

 А дальше слова принялись выпрыгивать изо рта сами собой, словно участвовали в соревнованиях и пытались опередить друг друга. Я говорила и говорила, иногда забывая потратиться на вдох. И после этого упущения неизменно со свистом выдыхала, ловя губами невидимый ингредиент для функционирования организма.

Я поведала ему всё, что сегодня узнала от Леона Кауфмана. Почему-то мне хотелось рассказать ему каждую деталь. Каждую мелочь. Я не упустила даже сравнение с воздушным шаром.

И он понял. Он всё понял.

А потом поняла я.

Эйден стал пропадать, когда появился Максвелл. И чем больше моего времени и внимания забирал чемпион, тем слабее становился мой воображаемый друг.

Я отчаянно хотела верить, что все ещё небезнадёжна. Отчаянно хотела убедить в своей вменяемости не только себя, но и его. И, разглядывая максимально сосредоточенное мужское лицо чемпиона, чувствовала невероятный прилив сил. Чувствовала, что поступаю верно. Он с запредельной внимательностью слушал мой рассказ и лишь изредка вставлял уточняющие вопросы.

– … я пока не знаю, как отнестись ко всей этой информации, но самого страшного диагноза нет.

– Я рад.

– Рад? – улыбнувшись краешком губ, я намеренно повторила вопрос. Как тогда у бассейна.

Максвелл уловил нужную волну и подыграл:

– Да, я рад, что у тебя нет шизофрении. Это отличная новость.

– Ты был рад, что я не шлюха, теперь ты рад, что не я шизофренична. Что дальше? Будешь радоваться, что я не убиваю по четвергам младенцев?

– Меня сложно напугать. Но шизофреничная шлюха звучит и впрямь опасно, – с нескрываемой иронией в голосе отметил Уайт, и я залипла на его лице, вглядываясь в короткие, разбегающиеся по отёчной синеве весёлые морщинки.

Повисли молчаливые секунды, за которые между нами словно натянули незримые нити. Тугие, беззвучно громкие. Их хотелось упрочнить и вместе с тем порвать. И я, не выдержав этой двойственности, первая увела взгляд.

Смотреть на безобидное насекомое – безопаснее.

– Ты когда-нибудь терял человека, которого безумно любил? – Вопрос вырвался непроизвольно. Я не планировала его задавать.

Щека стала теплеть от изучающего взгляда со стороны.

– Терял.

Жена Максвелл была жива. Значит, он любил кого-то другого? Кого? Может, маму? Почему-то не хотелось думать, что существовал ещё кто-то, способный вызвать в нём столь сильные эмоции.

– Она… она умерла?

Сильнее ковыряя ногтем заусенец, я ждала ответа. Очень ждала.

– Хуже.

Резко дёрнув головой, я впилась глазами в его серьёзное лицо.

– Что может быть хуже смерти?

– Измена.

Уайт настолько удивил меня этим ответом, что я, сама того не осознавая, выдернула к чертям этот бесящий кусок кожи. Образовалась кровоточащая ранка.

– В большинстве своём смерть – не зависящее от человека обстоятельство. Измена – его осознанный выбор.

Логика в словах определённо имелась, и я на автомате спроецировала ситуацию на себя. Что принесло бы мне больше боли: знать, что Эйден есть на этой земле, но он оставил меня из-за остывших чувств; или, что он ушёл от меня не потому, что разлюбил, а потому, что его жизнь прервалась? Я не могла прямо сейчас дать точный ответ на этот вопрос. В моей голове он всегда существовал живым и только моим. И вариант под названием «не мой» даже не рассматривался. Я не могла представить такой расклад и начала злиться от собственных метаний. Разве существовало что-то важнее его жизни?! Нет!

Но островок сомнений зародился, и это означало лишь одно…

Люди – безбожные эгоисты. 

– Максвелл, я…

Он обхватил мою кисть холодными от мороженого пальцами и поднёс ко рту. Чувственные губы нежно сомкнулись вокруг истерзанной подушечки, и неконтролируемая дрожь захлестнула тело, запустила процесс, который должен был притупиться из-за лечебных препаратов. Но нет…

Возбуждение… Вязкое, тягучее, скапливающееся внизу живота.

Горячий влажный язык нежно прошёлся вдоль ранки, и горький шоколад из-под густых бровей принял новый, просачивающийся сквозь поры и оседающий в костях оттенок.

– Я пережил. – С глухим чмоком он выпустил мой палец изо рта. – И ты переживёшь.

Вернув руку на живот, я смотрела на прекратившее кровоточить мизерное отверстие и находила странным отсутствие любых колебаний в его твёрдом голосе. В низком тембре слышалась совершенная убеждённость. Непоколебимая вера. В меня. И несмотря на то, что это безумно подкупало, мне хотелось остаться честной.

– Я не уверена в этом.

– Всезнайка Эм в чём-то не уверена? Я поражён. – Бровь чемпиона в беззлобной насмешке взлетела вверх и…

Чёрт… Запустился очередной адский круг болезненных воспоминаний, от которых невыносимо избавиться. Глаза моментально заволокло мутной пеленой.

– В чём дело?

Мужские очертания размылись. Голос изменился. Стал ниже, грубее. Тревожнее.

– Эйден не умел поднимать одну бровь и постоянно пытался научиться…

Повисла тишина. Казалось, даже природа прислушалась к такому оглушительно-чистосердечному признанию. Во всем были виноваты успокоительные. Они действовали, как сыворотка правды, и из меня вываливалось всё, о чём бы я не подумала. Словно все эти долгие месяцы мысли копились, группировались в огненный шар, который, достигнув максимального размера, эффектно взорвался, разлетелся на осколки. И теперь эти маленькие смертельные детали блуждали внутри меня и при первой же возможности с отчаянием рвались наружу.

Моргнула, пытаясь сбросить ненавистные слёзы. Ещё раз. Сконцентрировалась на побитом, но не потерявшем своей присущей жёсткости лице.

По мимике Уайта сложно было что-то сказать. Я вообще не могла предположить, как он отреагирует на это сравнение. Я не должна была их сравнивать. Но сравнивала.

– Научился?

Меня тряхнуло. Он действительно уточнял?

– Нет, – отрицательно мотнула головой и тихо добавила: – Так и не смог.

– Неудачник.

Я поражённо захлопала мокрыми ресницами, даже не зная, злиться мне или смеяться. Это прозвучало так просто, так безобидно, будто он говорил о давнем приятеле, в общении с которым подобное обращение считалось нормой.

На моей памяти никто и никогда не называл Эйдена неудачником. Это слово априори не могло стоять рядом с ним. Потому, прилично пометавшись между двумя вариантами эмоций, я рассмеялась. Сначала тихо, а потом всё громче и громче. Звук нарастал и в итоге перерос то ли в рыдание, то ли в хохот. Истеричный хохот. Ненормальный. Я смеялась и рыдала одновременно, не отрываясь от чёрных глаз, невозмутимо наблюдающих за каждой щедро выброшенной слезой.

Максвелл не делал ничего. Не успокаивал, не уговаривал. Просто смотрел. Просто ждал. И в этом был весь он. Его внешнее бездействие поразительно работало на мне самым действенным