Портрет в сандаловой рамке - Людмила Бояджиева

— Почему-то мы не думали, что все это так серьезно, — помрачнела Анна. — Я получила диплом доктора медицины и вместо того, чтобы умчать в Аргентину — осталась дома. Подвернулась интересная работа. Тот самый обольстительный профессор химии, читавший курс в Университете, пригласил бывшую ученицу-отличницу в свою научную лабораторию. Там занимались исследованиями карценомных образований. Представляешь? Да это мечта всякого медика — найти средство от рака!

— К тому же кумир был рядом, — Мишель припарковал автомобиль у тихого сквера и повернулся к Анне, изучая ее лицо насмешливым взглядом. — Но студенческая влюбленность не переросла в любовь…

— Эх… Не успела. Не успела перерасти. Анри был женат, имел двух сыновей… Несколько торопливых гостиничных свиданий, оставляющих горечь и стыд — вот и весь мой роман… А тоска! Господи, какая была тоска… — Анна все еще старалась выдержать шутливый тон, но в серых глазах блеснули слезы незабытой обиды. И она отвернулась у окну.

— За романтическими кудрями Анри Дебера скрывался мелочный и трусливый буржуа. История вечная, как Эмма Бовари, — Он осторожно взял ее руку.

— Верно! Я перечитала роман Флобера и решила последовать примеру героини — отравиться от глобального разочарования.

— Дурочка моя! Ты выбрала яд… — он сжал ее пальцы.

Анна смахнула слезы рукавом плаща и рассмеялась: — Очень придирчиво выбирала, оценивая симптомы. Но богатое воображение помешало — я слишком хорошо представляла, как в больнице станут спасать несчастную дуру, прочищая желудок сифонной клизмой… Немного поколебалась — не стать ли легкомысленной прожигательницей ненужной совсем жизни? Но в результате первых попыток прожигания впала в серую меланхолию. Такую привязчивую, как зубная боль. Она отравляла все вокруг, как осколок чертова зеркала, попавший в глаз андерсеновскому Каю.

— Бедняга видел только червя, пожиравшего розу… Его сердце стало ледяным. Знаешь, иногда я боюсь стать Каем. Боюсь разучиться радоваться, утонуть в черноте. — Он замолчал, глядя перед собой невидящим взглядом. Только сильнее сжались челюсти побледнели стиснутые губы. В тихий переулок с грохотом въехали немецкие мотоциклисты, пронеслись, спугнув стайку голубей и толстую няню с детской коляской, пустившейся во всю прыть под зеленеющую сень сквера.

— Ни за что! Никакого зловредного червя и агрессивной черноты допускать нельзя! Врач должен верить в то, что он может спасти. Иначе… Иначе у него ничего не выйдет… Но… — Анна с тревогой заглянула в глаза Мишеля. — Иногда я думаю: а вдруг я не храбрая Герда? Вдруг не умею спасать?

— Ты храбрая. Ты умелая. И мсье Тисо вовсе не нытик. Ну, посмотрите на меня хорошенько, доктор, разве я похож на меланхолика? У меня другая болезнь… — Его лицо оказалось совсем близко. А глаза больше не смеялись. Они молили.

Анну бросило в жар и только одна мысль билась во всем ее существе: «Нужен, нужен! Господи, как он мне нужен!»

— Ты похож… Ты похож на… — пролепетала она пересохшими губами. — Скажи: «моя девочка»…

Он обнял ее так, словно встретились они только что на перроне после долгой разлуки, истосковавшиеся, измученные одиночеством.

— Девочка моя… Моя девочка. Радость моя… Свет. Моя жизнь, — быстро твердили его губы, обжигая быстрыми поцелуями.

В комнате с каштаном под раскрытым окном, сидела Вера, отхлебывая горячий кофе и кидая на подоконник кусочки круассана для оживленно завтракающих горлиц. Некоторые, самые бойкие особи, даже заглядывали в комнату, вытягивая сизые шеи и проверяя блестящим глазом наличие следующей порции угощения. Рядом с пакетом молока лежал в боевой готовности диктофон, фиксируя тихий рассказ:

…— Анне и Мишелю несказанно повезло — нашлись две половинки и составили единое существо, совершенно неразделимое. Разлука ввергает таких людей в предкомматозное состояние. Им трудно дышать и туман бессилия застилает глаза. А стоит сойтись вместе — аж дух занимает от щедрость дара и хочется выложить про себя все самое главное…

…Так, так, так… — припрыгивая от азарта затеянной игры, Анна продолжала перечислять: …фиалки, Эдит Пиаф, Моцарта. А еще… Еще я люблю…, вокзалы, Маттиса, жареные каштаны, Верди, тигров, те места, где я не была. Море и попугаев! Люблю закаты — такой особый яркий косой свет, печальный и торжественный одновременно. Кажется, что солнце прощается навсегда и потому так ласкает все — деревья, букашек, заборы, крыши, каждую былинку… Все-все… Хочется плакать от умиления и жалости. Но в глубине души знаешь: утром оно опять взойдет, чтобы одарить радостью весь мир. И так будет бесконечно… И все мы, как и солнце, — бессмертны… — Закружившись, она навзничь упала на траву, глядя в высокое небо с флотилией облаков, торопливо проплывавшей над верхушками темных елей.

Мишель сел рядом, тоже поднял лицо к небу, словно ожидая от него подсказки.

— А я люблю зимнее море, безлюдные рестораны, пустые церкви, жалкий вид клиента перед объективом. Еще грозовую ночь, призраков, Джека Лондона. Вишню в цвету… Спаниелей… Тебя. Тебя, тебя и еще раз — тебя! — он склонился над ней, заглядывая в глубину зрачков. Поцелуй досказал невысказанное. Голова Анны лежала на коленях Мишеля, а над ними поднимал колючие темные ветки куст дикой розы, сплошь осыпанный пышными белыми цветами. Такими изысканными и нежными, что мысль о щедром Творце, в порыве доброты сочинившем это чудо, приходила сама собой.

— Пахнет как в раю. И пчелы жужжат так умилительно… Трудятся, малышки. А эти цветы… не знаю, но мне хочется плакать… Ну, почему, почему мне все время хочется реветь? — Анна села, отерев ладонью щеки. — Я ведь вовсе не плакса!

— Это от того, что красоту невозможно присвоить. Но мы присвоим. Я непременно посажу такой куст под твоим окном.

— В нашем доме будут большущие окна.

— В огороде полно всякой зелени — морковь, лук и, что самое главное, — кориандр. Не спорь — обожаю кориандр. Вечером ты будешь поливать огород из шланга, гоняя струей вислоухого щенка… А пацан — копия ты — будет прыгать и визжать от радости. Чумазый такой, глазастый, — Мишель перебирал волосы Анны.

— И девочка! Застенчивая, с тонкими светлыми косичками. Ты не станешь говорить, что дочка слишком инфантильна, когда она удерет со школьных танцев, потому что кавалер — прыщавый восьмиклассник опустил руку значительно ниже ее талии.

— Она будет жуткой кокеткой и коварной обольстительницей, — рука Мишеля забралась под блузку.

— Копия ты. Та самый коварный обольститель, Мишель… Вынырнув из поцелуя, Анна строго заглянула в его глаза: — Ты точно знаешь — так будет? Пообещай сейчас же! Поклянись!..