Искатель. 1969. Выпуск №1 - Олег Куваев

Средне-Колымск состоит из двух десятков изб и деревянных юрт с неизменной церковью и развалинами старой казачьей крепости. Живут здесь потомки тех самых казаков, что осваивали Сибирь два с половиной столетия назад. От коренных жителей — чукчей, якутов, эвенов — они усвоили одежду и образ жизни, от русского своего корня сохранили речь, предания и известные черты характера.

Суровая жизнь в приполярном крае странным сладкоязычием отразилась на их русском языке. Буквы «р» и «л», как правило, не произносят. На вопрос о национальной принадлежности они отвечают загадочно: «Мы не юсские, мы коимские». Но все-таки они всегда помнят о великой России. Для них она кажется загадочной далекой страной, откуда пришли их предки, откуда идет железо, пряжа для сетей и главное — хлеб. Хлеб здесь употребляется в мизерных количествах. Основная пища для жителей и «домашнего скота» (собак) — рыба, которую дает кормилица Колыма, или, по-местному, «река». К «реке» относятся с глубочайшим уважением. «Коима-то матушка и коймит и губит — чисто хозяйка наша».

Имеется здесь, конечно, исправник, хозяин гигантского уезда с неясными границами. Кто знает, как занесло сюда этого человека, похожего на большого небритого ребенка с тяжелым и капризным нравом. Исправнику здесь нестерпимо скучно, от скуки спасение — водка, и, напившись до зеленых чертиков, он морщит лоб, читая прескучную громаду «Капитала». «Капитал» ему достался в наследство от ссыльных, которых отсюда перевели в Нижне-Колымск, дальше уже просто некуда. Об отъезде ссыльных исправник явно жалеет: «Злые были, черти, и ох языкастые!» Не знаю, кто из них потряс младенческую душу жандарма, но в «Капитале» исправник ищет ясности, что же заставляет людей идти на муки каторги. Впрочем, за два года дальше 15-й страницы он не ушел.

Русские, то есть казаки, к религии почти равнодушны. Догматизм православной церкви обрекает здесь ее на бессилие. Это тем более странно, что казаки-землепроходцы, шедшие сюда за «мягкой рухлядью», всегда несли с собой вместе с порохом — крест. На всяком месте, где они останавливались, возникали крепость и церковь. На каждом памятнике перевала стоял деревянный символ христианства. И поселки на Колыме в прежние времена назывались Кресты. Верхние Кресты, Средние Кресты, Нижние Кресты. Церковь католическая в этом отношении гораздо более гибка. Общеизвестна история о том, как монах Фуколь крестил в Африке племена туарегов. Туареги упорнее других племен не желали принимать христианство. Монах Фуколь поселился с ними, усвоил их мировоззрение, обычаи, создал суррогат религии, понятный туарегам, — и окрестил-таки, хитрый бенедиктинец!

Для того чтобы быть здесь священником, нужно быть либо подвижником, либо просто равнодушным, опустившимся человеком.

Местный батюшка отличается странной причудой, которая также проявляется больше всего зимой.

Причуда состоит в том, что, налив в таз водки и накрошив туда хлеба, они с матушкой лакают эту водку по-собачьи и мычат при этом. Священник называет это «пасти скотину».

— Во всяком-то человеке скотина сидит, — добродушно объяснял он. — Надо выпустить ее иногда попастись.

По-настоящему колымчанин живет только летом. Этому предшествует традиционный весенний колымский голод. Запасы вяленой и квашеной рыбы к весне кончаются, мука кончается еще раньше. Воют голодные собаки, а люди смотрят на реку, ждут, когда она вскроется. Открытая вода несет с собой рыбу и с ней — жизнь. В изобилии летних рыбалок проходит лето, потом опять зима в каком-то анабиозе, весенний голод — и снова лето. Так проходит и угасает, чаще всего в одну из наиболее сильных голодовок, жизнь. От этой жизни не остается ровным счетом ничего, ибо рыба, пойманная человеком, съедена им же, сети, связанные им, сгнивают, или их уносит река. Остается только память на десяток лет у кучки односельчан, а потом память уходит вместе с ними.

Мне до боли жаль этих людей. Потомки тех, кто завоевал необозримый край, они появляются и исчезают подобно какой-нибудь лиственнице в гигантской сибирской тайге, никому не ведомые от рождения до смерти. Страшный взрыв, какой-нибудь метеорит, который врежется в землю, свернет ее с миллионолетней орбиты, изменит климат, изменит души людские во всем мире, — вот что может спасти колымчанина.

…Все слова, которые я записал на предыдущих страницах, — только часть жизни, неизбежная ее часть, но не вся. У жителей поселка Средне-Колымск светлые глаза, неторопливая чистота души.

Я живу в избе казака Шкулева. Год тому назад у него умерла жена, детей нет; и вот этот маленький, худой полумужчина, полумальчик по внешнему виду, с жиденькой пепельной бороденкой и чистым славянским лицом «мается одиночеством». То, что я живу у него, для него и радость и прикорм, ибо я имею муку до весны. Самое интересное во мне для него — моя новая берданка с запасом патронов. «Баское ружье!» — восхищенно говорит он.

Цель моего приезда для него непонятна и неинтересна. Я говорил с ним о розовой чайке. «Ой-то, да как не знать! Баская птичка. Тут ее нету, надо ниже, где лес кончается, плыть, и по вискам[1] да по озерам много ее живет. Мы ее не едим», — просто ответил он.

Я ему не поверил. Слишком бы было это невероятно. Снова и снова я расспрашивал его и получил в ответ описание, точно соответствующее описанию капитана Росса, и узнал новое. «Баская птичка» — чайка с розовым пером, ожерельем на шее — живет в низовьях Колымы, ниже границы леса, на озерной низменности. Окрашена так она бывает только весной, осенью окраска сильно слабеет, ожерелье исчезает. Зимовать птицы улетают на Север.

«Эт-та птичка-то как мы — летом покрасуется, а как осень — она сразу в зиму на море улетает, чем и живет, неизвестно. Старики говорят, на Севере большая земля есть. А весной опять к нам, на озера да в тундру. Весной свежей рыбки много, поешь досыта, и глаза у тебя вроде открываются. Летом красоты много. Лебедей у нас много, каких красивых гусей, всякой птицы…»

В качестве последней проверки я предложил Шкулеву: если он поможет добыть мне хоть одну эту птицу, я отдам ему берданку с патронами и всю свою муку, что останется, весь запас провианта. Он странно посмотрел на меня и с потомственной привычкой русского мужика к причудам «господ» сказал: «Я тебе за это любую живность раздобуду, что там птичку».

Объяснение вековой загадки Rhodostethia rosea надо искать просто в словах: «Птичка маленькая, мы ее не едим».

Иногда кажется, что все это бредовой сон. Не было ничего. Ни моего предвидения, ни дороги из Москвы в Якутск, ни дороги из Якутска сюда. Я трогаю незажившую обмороженную кожу на лице. Она слазит темными, сухими лохмотьями.