Пучина страстей - Николай Олейников

В полной мере обретает в тридцатые годы силу поэтическое слово Н. Олейникова. Он приводит в порядок написанное, пересматривает некоторые ранее сделанные тексты; в ряде случаев снимает с них посвящения, которыми ранее сопровождались многие его стихи. Становится очевидным, что уже оформился сборник, имеющий собственное лицо и вполне готовый для того, чтобы быть опубликованным.

В качестве пробного шага Н. Олейников отдает цикл стихотворений в сборник «30 дней».

На Первый съезд писателей Н. Олейников получил мандат делегата с правом совещательного голоса.

Зачитанная по бумаге вступительная речь Максима Горького и правительственные указания А. А. Жданова определили новые веяния в развитии литературы. В итоге заседаний, проходивших с 17 августа по 1 сентября 1934 года, были, как известно, официально утверждены принципы социалистического реализма и большевистской (в понимании А. А. Жданова) тенденциозности.

В ходе состоявшейся дискуссии к лагерю врагов общества был причислен Н. Заболоцкий. Критиковалась, в частности, его поэма «Олейников» — так назвала одна из выступавших поэму «Лодейннков», подчеркнувшая, что это не оговорка, поскольку каждому ясно, о ком и о чем идет речь в данном произведении.

Первая публикация стихов Н. Олейникова появилась в десятой книжке «30-ти дней» за 1934 год. В соответствии со свежими установками против нее немедленно выступил А. Тарасенков.[28]

После этого стихи Олейникова никогда не печатались.

Пресса не обошла вниманием и прозу Олейникова. Весьма показательным является, например, категорическое заключение относительно книги «Танки и санки»:

«Ничего не может быть гнуснее, когда под видом рассказа о прошлом Красной Армии детям преподносится клевета на Красную Армию, опошление героической борьбы против белых и интервентов. (…) Книжка вредна. Ее нужно изъять».[29]

В обстановке сгущавшейся напряженности в некоторой части литературной среды распространялась своеобразная форма самозащиты, нашедшая выражение в повседневной игре в веселую серьезность. Подобно йогической капсуле, комедийная или трагикомическая маска защищала от безжалостной реальности, процветавшей под гремящие из репродуктора радостные марши. В создание этой защитной оболочки внесли немалый вклад — каждый по-своему — Н. Олейников, Е. Шварц и И. Андроников.

По свидетельству современников, Н. Олейников обладал заметными актерскими способностями. Мгновенно перевоплощаясь, он мог с одинаковой убедительностью изобразить и белого офицера, и рубаку-станичника, и питерского старожила, и бродячего певца…

Неожиданно для окружающих перед ними вдруг появлялся новый образ.

В рабочем помещении издательства это могло выглядеть так:

«С гранками в руках проходит (…) искрометно-остроумный, блестяще-язвительный, веселый и недобрый Олейников… (…) Посреди комнаты Олейников вдруг останавливается, поднимает над головой палец и без тени улыбки, многозначительно, с пафосом возглашает:

У одного портретаБыла за рамой спрятана монета…

Лицо Николая Макаровича становится еще серьезнее, палец его, сделав над головой круг, уставился в сторону милейшей и тишайшей Зои Моисеевны Задунайской[30], и Олейников уже не с пафосом, а с гневом заканчивает свой экспромт:

…Немало наших дам знакомых

Вот так же прячут насекомых!»[31]

«Экспромт» этот стал заключительной строфой цикла «В картинной галерее (Мысли об искусстве)», работу над которой Олейников завершил в 1936 году.

В среде неофициальной та же игра, обретая иную окраску, продолжалась в знаменитых разнообразных тостах Олейникова, о которых вспоминают многие мемуаристы. Вот одно из таких воспоминаний, принадлежащее О. В. Чайко:

«Часто по воскресеньям к обеду приезжали Алянский[32], Житков, Олейников, Шварц. Вместе или в розницу, но Житков и Олейников всегда вместе, изредка приезжал Маршак. Всегда было тогда оживленно. Все изощрялись в эрудиции и остроумии. Но, к стыду своему, должна сознаться, что я помню только тосты Олейникова. В те годы в наших магазинах появились испанские вина, и по обилию тостов, которые я помню, надо думать, немало было выпито этого вина.

— Пью за здоровье, — говорил Николай Макарович, взяв бокал в руку, — или, как говорили в старину, пью здоровье дам-красавиц, количеством… (предварительно было сосчитано, сколько женщин за столом), покоривших человечество. Ура, дорогие товарищи! Ура, дорогие товарищи! Ура, дорогие товарищи!

Этот тост особенно пользовался успехом. Юрий Алексеевич Васнецов[33] всегда его с нетерпением ждал и старался запомнить. И всегда тщетно. Наверное, сосредоточить внимание и напрячь память мешало проклятое испанское зелье.

Или Олейников наклонялся к моему уху и драматическим шепотом говорил:

— Грубая подготовочка. Как зовут Вашу кузину?

— Ирина Николаевна.

— Итак, товарищи. Если женщину можно сравнить с цветком, то Ирину Николаевну смело сравню с эдельвейсом!

И так перебирались все женщины за столом и сравнивались по очереди с цветами.»[34]

Здесь, вероятно, уместно привести и другое свидетельство современника:

«При кажущемся своем благодушии это был человек очень насмешливый, колкий, занозистый. Недаром Маршак, щеголяя причудливой рифмой, сказал о нем:»

Берегись     Николая Олейникова,Чей девиз:       Никогда не жалей никого[35]

О широте круга интересов Н. Олейникова могут некоторым образом свидетельствовать следующие строки из «Разговоров» (записи Л. Липавского. 1933–1935 гг.):

«Николай Олейников Меня интересуют — питание, числа, насекомые, журналы, стихи, свет, цвета, оптика, занимательное чтение, женщины, „пифагорийство-лейбицейство“, картинки, устройство жилища, правила жизни, опыты без приборов, задачи, рецептура, масштабы, мировые положения. знаки, спички, рюмки, вилки, ключи и т. п., чернила, карандаши и бумага, способы письма, искусство разговаривать, взаимоотношения с людьми, гипнотизм, доморощенная философия, люди 20 века, скука, проза, кино и фотография, балет, ежедневная запись, природа, „александрогриновщина“, история нашего времени, опыты над самим собой, математические действия, магнит, назначение различных предметов и животных, озарение, формы бесконечности, ликвидация брезгливости, терпимость, жалость, чистота и грязь, виды хвастовства, внутреннее строение Земли, консерватизм, некоторые разговоры с женщинами».

В 1935 году Даниил Хармс обратился к Н. Олейникову со стихотворным посланием, содержание которого заслуживает того, чтобы привести его полностью.

Кондуктор чисел, дружбы злой насмешник,О чем задумался? Иль вновь порочишь мир?Гомер тебе пошляк, и Гете глупый грешник.Тобой осмеян Дант, лишь Бунин твой кумир.

Твой стих порой смешит, порой тревожит чувство,Порой печалит слух иль вовсе не смешит,Он даже злит порой, и мало в нем искусства,И в бездну мелких дум он сверзиться спешит.

Постой! Вернись назад! Куда холодной думойЛетишь, забыв закон видений встречных толп?Кого дорогой в грудь пронзил стрелой угрюмой?Кто враг тебе? Кто друг? И где твой смертный столб?[36]

«Кондуктор чисел…». В стихах Н. Олейникова неоднократно встречаются строки с упоминанием о математических понятиях. При свойственной Олейникову манере общения, это казалось окружающим очередным розыгрышем, реминисценцией на собственную усмешку:

Моя новая тематика —Это Вы и математика.

Мало кому из современников было известно, что труд литератора не был единственным призванием Н. Олейникова. Наряду с этой деятельностью, он много и серьезно занимался математическими исследованиями, готовил к печати результаты своих работ в области теории чисел. Публикации не успели состояться. Безвозвратно утрачены и рукописи.

Во второй половине тридцатых годов в поэзии Н. Олейникова явственно обозначается новое звучание, он создает многоплановый цикл «Мысли об искусстве», пишет поэму «Вулкан и Венера» и яркую, насыщенную глубоким подтекстом «Пучину страстей».

При этом он не оставляет редакторского труда. Когда прекращает свое существование журнал «Еж», продолжает работать в «Чиже»; сотрудничает в только что появившемся в Ленинграде журнале «Костер».

Одновременно Н. Олейников организует издание в Москве и становится редактором нового журнала для малышей под названием «Сверчок».

Первый номер «Сверчка» с подзаголовком «Веселые картинки для маленьких ребят» был подписан к печати 7 декабря 1936 года.

Приближался тридцать седьмой.

Л. Э. Разгон вспоминает: