Мусорщик - Константинов Андрей Дмитриевич

Мама говорила, гладила его по голове, целовала, сбивалась. И он тоже отвечал невпопад, но, наверно, это не имело никакого значения. А значение имело только то, что есть мамины руки, и мамин голос, и солоноватый вкус маминых слез… непутевый ты мой…

Потом мать все-таки сделала пирог. Да разволновалась и не уследила – пирог подгорел, но от этого казался еще вкуснее. Они ели и смеялись. И отец, обнимая маму, говорил: «Ой, безрукая ты у меня, Наташа…» Потом мама устала и ушла спать. Они сидели с отцом на кухне и пили коньяк. Отец расспрашивал о зоне… И рассказывал о том, что происходило здесь. Они говорили долго. За окном стемнело, отец включил люстру, и в кухне стало еще уютней.

– Ну, давай, сын, по рюмахе и – спать… Мы с мамой действительно последнее время как на иголках были.

Они выпили. И тогда отец вдруг спросил:

– А какие у тебя отношения с Наумовым? Андрей поставил рюмку, оттягивая ответ, закурил.

– С Наумовым? – спросил он. – В общем, никаких… А ты почему спрашиваешь?

– Звонил тут мне Николай Иваныч вчера… я ведь знаком с ним. – Андрей кивнул: знаю. – Тобой интересовался. Просил передать, чтобы ты с ним связался, как приедешь.

– Ага… свяжусь.

– Я тебе вот что хочу сказать, Андрюша: Николай Иваныч Наумов – очень интересный человек, но я бы на твоем месте…

– Я понял, батя, – перебил Андрей. Отец помолчал, потом сказал:

– Что ему от тебя нужно?

– Да ерунда… Когда-то он мне предлагал работу, – солгал Андрей. Врать отцу было неприятно, а говорить правду – нельзя.

– А ты? – спросил отец.

– Я отказался.

– Будешь ему звонить?

– Не знаю… посмотрим, – ответил Андрей, уже понимая, что контактов с Николаем Ивановичем не избежать. Отец глядел на него с прищуром и, кажется, догадывался, что Андрей лжет.

На какой-то миг Обнорскому показалось, что Наумов где-то совсем рядом, и от этого стало очень неприятно.

Когда ты возвращаешься домой после долгого отсутствия, то всматриваешься в окружающий тебя мир и замечаешь в нем что-то такое, чего не замечал раньше.

Ты не знаешь, радоваться этому или нет… Ты не уверен даже, что это так. И думаешь, что, может быть, ты просто что-то забыл. Единственное, что ты знаешь наверняка: ты сам изменился. Лучше ты стал или хуже? На этот вопрос ответить невозможно. Ты стал другим… Но от раскрученного пальцем школьного глобуса все так же веет одиночеством.

На другой день Андрей Обнорский… поехал кататься на трамвае. Он встал на задней площадке второго вагона, и «четырнадцатый» маршрут повез его в центр. Трамвай дребезжал, шипел сжатым воздухом и медленно вез вчерашнего зэка в старый Санкт-Петербург. Входили и выходили люди: пенсионеры, студенты, домохозяйки, школьники, курсанты, милиционеры, дама с пуделем и дама с кошкой, дорожные рабочие в желтых куртках, нетрезвый плешивый господин средних лет… А журналист Обнорский ехал. «Четырнадцатый» нес его мимо Финляндского вокзала, по Литейному мосту над Невой с прогулочным теплоходиком, по Садовой, через заставленную ларьками Сенную площадь, мимо Никольского собора, предвыборных плакатов Анатолия Александровича и Владимира Анатольевича, мимо мостов и каналов, мимо голубого неба с редкими белыми облаками и росчерком реактивного самолета.

Он доехал до кольца, купил и съел мороженое… ну, вот ты и вернулся, сочинитель. …Знать бы еще: куда?

Домой он пошел пешком. Вернулся усталый. И сел на телефон. Даже самых важных, первостепенных звонков было до черта. Он позвонил Сашке Разгонову и Цою. Он позвонил Никите. Он позвонил Ирине Ивановне Зверевой, матери Сашки Зверева, и разговаривал с ней долго. Он позвонил, наконец, в Стокгольм Ларсу и разговаривал с ним еще дольше. И наконец он набрал номер Кати – Рахиль Даллет. …Перед тем как ей позвонить, он выкурил сигарету. Он сидел, курил, смотрел на телефон, оттягивая момент. Но вечно оттягивать его было невозможно. Обнорский затушил сигарету и взял трубку.

– Да, – сказала она по-английски. – Да, слушаю. Говорите.

– Это я.

И – тишина повисла. Похожая на вращение школьного глобуса, раскрученного пальцем. Похожая на уходящие вдаль рельсы.

– Это я, Катя… не узнала?

– Узнала… Узнала. Что ж так долго не звонил?

– Да я, собственно… Вот, звоню. Как у тебя дела?

– У меня-то? – спросила она, и Андрей уловил усмешку в голосе. – У меня, милый, нормально. Все, как говорится, на мази. А ты когда приедешь?

– Не знаю, Катя. У меня ведь еще и документов нет. Не только заграничного, но и советского, то есть российского, паспорта нет. А потом еще визу нужно получить.

– Ну, это не проблема. Николай Иваныч быстро сделает. Ты с ним связался?

Обнорскому показалось, что имя-отчество Наумова Катя произнесла как-то фамильярно, как-то по-свойски даже, и это сильно ему не понравилось. – Нет еще, – ответил Андрей.

– А что же ты тянешь? Сейчас все твои проблемы на него замыкаются, милый.

И снова Обнорский отметил, что Катя сказала «твои» проблемы, а не «наши». И этот маленький пустяк неприятно его кольнул… все твои проблемы, МИЛЫЙ.

– Ты не тяни. Время, как сам знаешь, деньги, – сказала Катя, и он ответил быстро:

– Да, время, конечно, деньги… Сейчас и позвоню.

Видимо, она поняла, что разговаривала суховато и… неправильно как-то, что ли… и добавила другим тоном:

– Да ладно… Я по тебе, Андрюша, соскучилась и очень хочу тебя видеть поскорее, сочинитель. …А глобус крутится все быстрей и быстрей, и все так же веет от него одиночеством.

Он действительно не стал тянуть и позвонил Наумову. Андрею хотелось, чтобы все это закончилось как можно скорее, потому что каждый день мог обернуться новой кровью, новыми убийствами. Это началось еще в сентябре восемьдесят восьмого на Кутузовском проспекте в Москве. И с тех пор, можно сказать, не прерывалась. Обнорский не знал, сколько уже погибло людей в битве за эти доллары. И сколько погибнет еще.

Думать об этом было страшно. Думать об этом не хотелось, но не думать он не мог. То, что уже произошло, не исправишь. А то, что предстоит, в какой-то степени зависит от него, Андрея Обнорского. В какой именно степени – сейчас сказать невозможно. Но все то, что от него зависит, он хотел сделать как можно быстрее: пусть эти шакалы получат свои деньги и тогда, может быть, успокоятся…

Обнорский позвонил Николаю Ивановичу Наумову. Человеку, который посадил его в тюрьму… Обнорский позвонил и договорился о встрече. Разговаривали они едва ли не приятельски.

– Вот ведь хренотень какая! – глубокомысленно произнес Андрей после того, как закончил разговор. – Так мы с Колей, глядишь, приятелями станем, семьями будем дружить…

А Наумов по окончании разговора с Обнорским скромно и с достоинством сказал сидящему напротив него вице-мэру:

– Извини, Миша, что прервался… но тут случай особенный. Позвонил журналист Серегин. Знакома тебе фамилия?

– Что-то такое припоминаю, – неопределенно ответил вице-мэр.

– Должен помнить. Посадили его по ошибке.

– А, теперь вспомнил… было такое дело. А что?

– А я вот помог ему освободиться. Позвонил, поблагодарил.

– Это благородный поступок, Николай Иваныч, – сказал вице-мэр с чувством. Ему вообще-то было глубоко наплевать на Серегина и на благородство Наумова. Вице-мэр пришел за деньгами. – Это благородный поступок, – сказал он.

– Пустое, – махнул рукой Наумов. – Так на чем мы остановились?

– Мы говорили про ваш интерес к порту.

– Да, именно про интерес к порту.

– Считайте, что он уже ваш, – уверенно произнес чиновник.

– Э, нет, Миша… С уверенностью об этом можно будет говорить только после выборов. А их результат еще абсолютно неясен.

– Извините, Николай Иваныч, но это ошибочное мнение. Анализ ситуации показывает, что победа Анатолия Александровича не вызывает никаких сомнений.

– Это ваш анализ, – сказал Наумов, сделав нажим на слове «ваш». – А у меня есть другой. Как будете расплачиваться, если Толяну электорат покажет член?