Грэм Грин — Стамбульский экспресс - Грэм Грин

Было и кое-что другое, о чем ему хотелось спросить ее. Она сказала, что трущобы остались прежними, и он словно ощутил под ногами крутые ступеньки, ведущие в узкие ущелья, он нагибался, проходя под ярким, висящим поперек дороги тряпьем, он прикладывал ко рту платок, чтобы заглушить запах собак, детей, протухшего мяса и человеческих испражнений. Ему хотелось знать, помнят ли там доктора Циннера. Он знал каждого обитателя, знал так близко, что они могли бы счесть такую осведомленность опасной, если бы полностью не доверяли ему, если бы он по рождению не был одним из них. А поэтому его обирали, доверяли ему свои тайны, радушно встречали, ссорились с ним и любили его. Пять лет — долгий срок. Его могли уже и забыть.

Тут мисс Уоррен внезапно перевела дух.

— Перейдем к сути дела. Я хочу получить интервью исключительно для своей газеты. «Как я сбежал?» Или: «Почему я возвращаюсь на родину?»

— Интервью?

Он повторял ее слова, и это действовало ей на нервы; у нее голова раскалывалась от боли, она чувствовала себя «паршиво». Такое слово она употребляла часто — оно обозначало ее ненависть к мужчинам, ко всем их обходным маневрам и уверткам, к тому, как они растаптывают красоту и, крадучись, удирают прочь, внушая лишь отвращение. Они хвастаются женщинами, доставившими им наслаждение; даже этот пожилой человек с поблекшим лицом, что сидит перед ней, в свое время видел красоту обнаженного женского тела, руки, охватившие сейчас колено, гладили, шарили, получали наслаждение. А в Вене Джанет Пардоу будет для нее потеряна — она отправляется в мир, где властвуют мужчины. Они будут льстить ей, дарить пестрые, дешевые подарки, будто она дикарка, которую можно соблазнить зеркальцем и стеклянными бусами из «Вулворта». Но больше всего она опасалась того, что сама Джанет будет наслаждаться, — до их удовольствия ей не было дела. Вовсе не любя ее или полюбив на час, на день, на год, мужчины будут заставлять ее млеть от наслаждения, рыдать от радости. А вот она, Мейбл Уоррен, которая спасла ее от судьбы заживо похоронившей себя гувернантки, кормила ее, одевала, готова была любить ее с неизменной страстью до самой смерти, без пресыщения, могла только поцелуями выразить свою любовь, ей всегда суждено сознавать, что она не может доставить подлинной радости и сама не испытывает ничего, кроме угнетающего чувства неудовлетворенности. И вот теперь, с раскалывающейся от боли головой, пропахшая джином, понимая, как безобразно ее раскрасневшееся лицо, она остро ненавидела «паршивых» мужчин, их напористость и фальшивое обаяние.

— Вы доктор Циннер.

Со всевозрастающей злостью мисс Уоррен заметила, что он и не пытается отрицать это, а просто небрежно сообщает ей, под каким именем путешествует.

— Моя фамилия — Джон.

— Доктор Циннер, — зарычала она, закусив зубами нижнюю губу, чтобы не потерять самообладание.

— Ричард Джон, учитель, еду в отпуск.

— В Белград?

— Нет. — Он поколебался минуту. — Выхожу в Вене.

Она не поверила ему, но усилием воли заставила себя снова стать любезной.

— Я тоже выхожу в Вене. Может быть, вы позволите мне показать вам некоторые достопримечательности? — В дверях показался мужчина, и она поднялась. — Пожалуйста, простите. Это ваше место. — Она ухмыльнулась, глядя в конец купе, едва устояла, когда поезд с грохотом промчался по стыку рельсов, не смогла сдержать отрыжку, которая на миг наполнила купе запахом джина и посыпавшейся с лица дешевой пудры. — Мы еще увидимся до Вены, — добавила она и, сделав несколько шагов по коридору, прислонилась разгоряченным лицом к холодному, грязному окну, чувствуя, как ее пронизывает омерзение к самой себе за то, что она напивается и выглядит такой неопрятной. «А все-таки я его заполучу, — подумала она, краснея от стыда за свою отрыжку, словно барышня на званом обеде. — Уж как-нибудь да заполучу, будь он проклят».

Мягкий свет заливал все купе. Вдруг на минутку поверилось в то, что солнце воплощает нечто полное любви и сострадания к людям. Человеческие существа плавали подобно рыбам в золотистой воде; освобожденные от силы притяжения, полные восторга, они словно парили без крыльев в стеклянном аквариуме. Безобразные лица и уродливые тела если не стали красивыми, то, из-за несвойственных им ощущений, принимали какую-то причудливую гротескную форму. Они взвивались и падали в этом золотистом потоке, что-то шептали и предавались мечтам. В час рассвета они не были в плену, ибо не сознавали, что они пленники.

Корал Маскер снова проснулась. Она тут же встала и подошла к двери. Майетт утомленно дремал, глаза его внезапно открывались в такт поезду. Ее сознание оставалось необычайно ясным, словно золотистый свет обладал свойством проникновения, и ей становились понятны побуждения, обычно скрытые, и поступки, которые, как правило, не были для нее ни важными, ни значительными. Сейчас, когда она наблюдала за Майеттом и он осознал, что она тут, Корал заметила, как руки его приподнялись, но остановились на полпути; она поняла, что он сознательно удержал этот шутливый жест, типичный для людей его национальности.

— Я свинья. Вы провели в коридоре всю ночь, — мягко сказала она.

Он протестующе пожал плечами, подобно ростовщику, назначившему низкую цену за какие-нибудь часы или вазу.

— Ну и что? Я не хотел, чтобы вас беспокоили. Мне нужно было дождаться проводника. Могу я войти?

— Конечно. Это же ваше купе.

Он улыбнулся, на этот раз невольно вскинул руки и поклонился, слегка согнув спину.

— Прошу прощения. Оно ваше. — Он извлек из рукава носовой платок, завернул манжеты и замахал руками в воздухе: — Внимание. Смотрите. Билет первого класса. — Билет вылетел из платка и упал на пол между ними.

— Это ваш.

— Нет, ваш.

Он радостно засмеялся, наслаждаясь ее изумлением.

— О чем это вы? Я не могу принять его. Послушайте, он, наверно, стоит много фунтов.

— Десять, — хвастливо ответил Майетт. — Десять фунтов. — Он поправил галстук и небрежно добавил: — Это для меня пустяки.

Но его самоуверенность и хвастливый взгляд насторожили ее.

— Вы меня подкупить хотите? Вы думаете, я кто? — спросила она с непреодолимым подозрением. Билет лежал у их ног. Ничто не могло заставить ее поднять его. Она топнула ногой — золото померкло и стало всего лишь желтым пятном на стекле и подушках. — Я возвращаюсь на свое место.

— Вовсе я о вас не думаю. У меня есть о чем подумать. Не хотите принять билет — можете его выбросить, — вызывающе сказал он.

Корал видела, что он наблюдает за ней; его плечи снова поднялись, хвастливо, небрежно; она отвернулась к окну, к реке и к мосту, что проплывали мимо, к оголенной березке, осыпанной ранними почками, и тихо заплакала. «Вот как я благодарю его за спокойную, долгую ночь безмятежного сна, вот как я принимаю подарок. — И она со стыдом и огорчении вспомнила, как в юности видела во сне великолепных куртизанок, принимающих дары от принцев. — А я огрызаюсь на него, словно замученная официантка».

Она слышала, как Майетт двигался за ее спиной, и поняла, что он нагнулся за билетом; она хотела повернуться к нему, выразить свою благодарность, сказать: «Как восхитительно будет всю дорогу сидеть на этих мягких подушках, спать на этом месте, забыть, что едешь на работу, вообразить, что ты богата. Никогда и никто не был ко мне так добр, как вы». Но слова, произнесенные раньше, вульгарность ее подозрений словно классовый барьер встали между ними.

— Дайте мне вашу сумочку, — сказал он. Она, не оборачиваясь, протянула ему сумочку и услышала, как его пальцы открыли замок. — Ну вот, я положил его туда. Не желаете им воспользоваться — не надо. Просто посидите здесь, когда захочется. И поспите здесь, когда почувствуете, что устали.

«Почувствую, что устала, — думала она. — Я могла бы спать здесь часами».

— Но как же это можно? — проговорила она напряженным голосом, стараясь удержать слезы.

— Ну, я устроюсь в другом купе. Я спал прошлую ночь в коридоре только потому, что беспокоился за вас. Вдруг бы вам что-нибудь понадобилось.

Она снова заплакала, прислонившись лбом к окну, полузакрыв глаза, так что ресницы словно занавесом отгородили ее от предостережений тощих, опытных старух: «Мужчина хочет только одного. Не принимай подарков от чужого человека». Ей всегда говорили: чем дороже подарок, тем больше опасность. Даже шоколад и поездка в автомобиле после театра, в темноте, ведут к поцелуям в губы или в шею, ну, может, немножко за платье подергают. От девушки ожидают расплаты — к этому сводятся все советы, даром никогда ничего не получишь. Писатели вроде Руби М. Эйрес могут говорить, что целомудрие ценится дороже рубинов, но по правде-то цена ему — меховая шуба или около того. Нельзя же принять шубу, если не поспишь с человеком; не поспишь — мужчина будет недоволен — так обязательно скажут все женщины постарше. А этот человек заплатил десять фунтов.