Матильда - Анна Гавальда

4

Он так и не перезвонил.

Ни той ночью, ни следующими.

Хотя я еще много ночей подряд вела себя самым жалким образом, забывая выключать свой телефон. Но тщетно. Я ошиблась на его счет. Не такой уж он и псих.

Или же он еще бо́льший псих, чем я думаю. Или же не так сильно заинтересован.

Короче говоря, этот жирдяй достал меня по полной программе.

Ну а жизнь — как я там уже говорила? — «шла своим чередом».

Вот.

Именно так.

Черт побери.

5

Конечно, я все это пережила. Как говорят люди, скромно потупив глаза, — бывало и хуже. За окнами шумел весенний Париж, все как у Коула Портера[24] в исполнении Эллы Фицджеральд.[25] Расширялись террасы кафе, все более длинными и многообещающими делались дни, я была жива-здорова, прятала в рукаве кучу других козырей, да и вообще была не промах, так что я его отпустила.

Серьезно. Я забыла о нем. А потом как-то раз однажды утром я просто вытряхивала вещи из сумки. Потому что хотела взять другую. Потому что собиралась на свадьбу и мне нужна была более изящная сумочка. Как вдруг — оп-ля! — сюрприз от шефа: его «сладкая бомба» замедленного действия и «жареные» факты в придачу.

Мой повар внезапно вернулся, и на этот раз… на этот раз меня зацепило всерьез, как ошпарило.

Горячо, поберегись!

Апарте[26]

1

Если бы у меня был злейший враг — какая-нибудь девушка, которой я желала бы самых страшных пыток, самых нежных, медленных, самых жестоких и уродующих навсегда, я бы отдала ее в руки писателя, понаблюдала бы, как она влюбится в него самой чистой любовью, и смотрела бы, небрежно листая какой-нибудь древний «Пари-Матч», как она страдает…

Мне едва исполнилось девятнадцать, когда эта беда свалилась на мою голову. Всего девятнадцать лет… Я была еще ребенком… К тому же сиротой… Уф, ладно, хватит уже, малыш. Птенчик, выпавший из пустого гнезда, с грустными глазами и бритым черепом. Нежное мяско… Нежная плоть для любовного романа… Для первого романа… Красивому герою красивый сюжет, не так ли?

Ладно. Прекращаю. Он с тех пор уже сделал себе имя. Я принесла ему удачу, вернее — моя история принесла ему удачу, и в рекламе он не нуждается. Он прекрасно справляется сам. Однажды, когда я буду совсем старенькой, возможно, кто-то задаст мне пару вопросов для постраничной сноски, ну а пока я предпочитаю помалкивать.

Покой.

Артистам — покой.

Легендам — место.

Разве что еще одно, последнее замечание… То, что в моей жизни был этот мальчик, этот мужчина, этот грабитель, в конечном счете имело для меня лишь одно реальное последствие, напомнив мне и укрепив меня в убеждении, возникшем у меня еще за несколько лет до того, во время долгой болезни и агонии моей матери, что известное выражение «Что нас не убивает, делает нас сильнее» — это полная чушь: что нас не убивает, то нас не убивает, и точка.

(Довольно сложное предложение и, возможно, спорное с точки зрения синтаксиса, которое я запросто могу упростить и резюмировать так: этот ублюдок сильно испортил мне жизнь.)

Сеньор Буало,[27] вы, как всегда, кстати.

Он был моей первой любовью. Не то чтобы я впервые спала с мальчиком, но я впервые занималась любовью и это было… ладно, обещала, что не буду, значит, так тому и быть. Я ведь не писатель, мне ни к чему воображать свое прошлое, ни к чему раскладывать свои эмоции по пробиркам, ни к чему превращать в строительный материал все самое светлое, что выпало на мою долю, поэтому короче, Матильда, короче. Прошу тебя, пощади свое достоинство, не порть хотя бы то немногое, что он из деликатности или по недосмотру не тронул.

О’кей, согласна, в таком случае делаем пропуск. (Ага, а все-таки между делом он научил меня паре приемов…) Только уточним, поскольку этого требует нынешняя история, что этот предмет моего обожания написал мне множество писем — любовных, с гордостью думала я тогда, стилистических экзерсисов для пробы пера, вынуждена признать я теперь, — которые я в конце концов выкинула в помойку одним прекрасным вечером, когда почувствовала себя свободной.

Да, похоронила под ворохом окурков, пустых бутылок, кофейной гущи и грязных ватных дисков для снятия макияжа.

Аллилуйя. Наконец-то мне удалось их вышвырнуть.

Все, кроме одного.

Правда? И почему же?

Почему именно это письмо?

Потому что оно было последним. Потому что оно принадлежало мне больше, чем остальные. Потому что я и тогда имела слабость думать, да и до сих пор не разуверилась, что оно было искренним, а даже если и не было, то это уже не имело для меня никакого значения. Потому что я достаточно честна, чтоб отличать красивое от правдивого и выбирать красивое, коль уж оно выпадает. Потому что меня никогда не волновал вопрос, настоящее ли это искусство или графомания. Потому что оно напоминало мне о том, что меня любил талантливый мальчик, что я вдохновляла его и что, да, несмотря ни на что и даже на него самого, мне все-таки в этом повезло.

И потому что оно было красивым.

Так же как я…

Потому что я выросла с этим письмом. Оно стало свидетелем того, как я росла. Несколько самых обыкновенных листов бумаги формата А4, густо усеянных мелкими значочками, начертанными черными чернилами в такой последовательности, что сначала я почувствовала себя ужасно смущенной, потом польщенной, потом в мою душу закрались сомнения, а следом и отвращение, и наконец, разбитая горем, я уже наклонилась было к помойке, но в последний момент… передумала.

Передумала. Фаталистка. Хранительница. Сторож. Просто сторож маленького храма, сокровищницы всего того, что было моей жизнью, прежде чем оказаться в…

…в моей сумке.

Из скрытности. Чтоб письмо случайно не попало ни в руки моих соседок по квартире, ни в чьи бы то ни было еще. Никогда.

Оно лежало в маленьком потайном внутреннем кармане. В единственном кармане, застегивающемся на молнию. На тоненькую, незаметную молнию, о существовании которой догадаться невозможно, если только не искать специально.

Письмо лежало на месте, но не в конверте — тогда как я была уверена, что вкладывала его в конверт, — а наоборот: конверт всунут в середину письма. Меж сложенных пополам листов. Стиснутые страницами мое имя, мой тогдашний адрес — думаю, мне ясно давали понять, что письмо прочитано и что крайне важно мне это ясно дать понять…

(Ох, проклятый язык! Нет! Только не сейчас! Только не на этом месте моего рассказа! Я рассмеялась. В полном одиночестве я громко рассмеялась тому, что запинаюсь, порабощенная такими смешными правилами стилистической согласованности.)

…и подчеркивалась важность довести это до моего сведения.

Вот. Немного тяжеловато звучит, но тоже сойдет.

Да, как ты видишь, я попросил какого-то незнакомца надписать конверт, не сделал этого сам… Грубая уловка, согласен, но не возвращай мне его. Только не это письмо. Обещаю тебе, оно достойно того внимания, которого я не стою.

Если ты не хочешь читать его сейчас, подожди. Подожди пару месяцев, пару лет, десять лет, быть может. Дождись безразличия.

Десять лет — все-таки у меня довольно высокие требования.

Подожди столько, сколько тебе потребуется, но однажды, пожалуйста, все-таки прочитай его. Прошу тебя.

Наш последний разговор, вернее, наша схватка не на жизнь, а на смерть, вот уже несколько недель не выходит у меня из головы. Ты упрекала меня в эгоизме, в скверном характере, в меркантильности. Ты говорила, что я тебя использовал, что я как вампир, что я влюблен скорее в образ, вдохновленный тобою, но не в тебя, такую, как ты есть.

Ты упрекала меня в том, что я никогда тебя не любил.

Тебе кажется, что тебя предали. Ты бросила мне в лицо, что никогда в жизни не прочитаешь больше ни одной книги. Что ты ненавидишь слова так же, как ненавидишь меня, и даже еще больше, если такое отвращение вообще по силам человеку. Что слова — это гнусное оружие, которым пользуются такие гнусные типы, как я. Что слова ничего не стоят, словами ничего не скажешь, они врут. Что слова портят все, к чему прикасаются, и что я навсегда отвадил тебя от них.

Сейчас, этим вечером, два месяца или два года спустя, ты прочтешь нижеследующий текст и поймешь, любовь моя, что ты не всегда бываешь права.

Когда ты закрывала глаза, отдаваясь в мои объятья, твои веки напоминали изнанку шкурок экзотического фрукта личи. Тот же переливчатый блеск, та же розоватость, неожиданная и пронзительная. Лакомые мочки твоих ушей, толстенькие, как гребешки каплуна, были похожи на крошечные фарфоровые косточки, размякшие, размокшие, тающие, истомленные в слюне, пенку которой без устали снимали твои губы, а изгибы хрящей — чистое кокетство, масленичные блинчики, нежное жаркое из птичьих голов.