Все против попаданки (СИ) - Брэйн Даниэль

«Глотнуть» в ее понятии было явно не чайную ложку и не исключительно на ночь. Не то чтобы она нетвердо стояла на ногах, но взгляд был блажен и расфокусирован.

— Молитесь, сестра, — сказала я с упреком. Что одно, что второе — самовнушение, но с учетом того, как сложно здесь с медициной — пусть лучше молится. 

Как зовут эту сестру, я так и не узнала — пока. Я вышла, обойдя ее по широкой дуге, потому что запах алкоголя не выносила, и сделала шаг в сторону своего кабинетика.

— Охотник ждет вас в кабинете матери-настоятельницы, — буркнула мне в спину сестра и, как мне показалось, у нее за пазухой что-то булькнуло. — Я пойду пока в святой сад, мало ли, что там ночью случилось. А вы скажите этому богохульнику, — добавила она, — чтобы он туда вышел. Не работают глифы-то, сестра. 

Я открыла рот, сразу закрыла, потому что спрашивать у сестры, где кабинет матери-настоятельницы, было некстати. Я понадеялась, что найду его сама, положившись на память тела сестры Шанталь.

Монастырь жил своей незатейливой жизнью. Откуда-то, вероятно, из церкви, доносился негромкий мелодичный перезвон, мимо меня в направлении детского приюта торопливо прошла сухая высокая женщина с огромной кастрюлей в руках — и я не удержалась.

— Постойте.

Женщина покорно встала и не менее покорно заглянула мне в глаза. Я подошла ближе, указала пальцем на кастрюлю. Впрочем, кастрюлей это сложно было назвать — скорее лохань, к тому же не очень чистая. Не очень — я покривила душой.

— Откройте.

Женщина заозиралась — лохань надо было куда-то пристроить, она была здоровенной и тяжелой, и еще мешало полотенце как прихватка — темно-серая засаленная ткань, и цвет ее был однозначно не изначальный. Женщина досеменила до широкого подоконника и поставила лохань туда, перехватила тряпку и открыла крышку.

— Что это?

— Завтрак, сестра. На чистом молоке.

Может быть, жуткое варево и вправду было на молоке. Запах молочный — тут мне возразить было нечего.

— Это же очистки, — деревянным голосом заметила я. — И какие-то ошметки. — В крупе, которая была насыпана в отвратительную тюрю довольно щедро, я разглядела даже крупные личинки. — Вы кормите этим детей?

За скупостью моих реплик скрывалось нечто большее. Елена Липницкая в теле сестры Шанталь бушевала интересными выражениями, и к великому сожалению, сестра Шанталь знать такие слова не могла, да и язык — хотя для меня он продолжал оставаться «русским» — не позволял высказать все претензии. Меня бы попросту никто не понял.

— Так а что, им хватает, — удивилась женщина. — Много ли им надо?

— Чтобы я это видела в последний раз, — все так же сдержанно ответила я, но требовалось пояснение. Да, сейчас дети голодны и быстро приготовить что-то новое не получится. — На обед в приюте должно быть свежее мясо, свежий гарнир и компот. Свежее, — повторила я. Лицо женщины выражало недоумение. — Я лично проверю, что вы туда намешали. И если я увижу вот эти помои с личинками, есть это дерьмо будете вы.

Я бы еще понимала, если бы в лучших традициях книг и фильмов сирот обделял монастырь. Но нет, пусть еда была не высокосортная и не самой первой свежести, она была неиспорченная и съедобная. И уж точно, даже с учетом того, сколько я приказала вчера выкинуть, не было необходимости варить детям обед из того, что не пошло в котел насельниц.

— Вчера, — обиженно заметила женщина, — святая сестра приказала выбросить много еды. Не пропадать же ей? Грех это.

— Ты мне еще будешь говорить о грехе? — зашипела я. Допустим, окоротила я себя, эта женщина искренне полагает, что продукты выбрасывать — решение не лучшее. Но другого выхода не было и не будет. — Вернулась на кухню, живо, взяла чистую кастрюлю и положила туда свежую еду! Сваренную для вас! Я жду!

Женщина постояла, закрыла лохань, подхватила ее, потом наконец разродилась:

— Где я, святая сестра, возьму вам чистый котел?

— Вымоешь! — рявкнула я. Женщина под моим тяжелым взглядом направилась обратно на кухню, я, постояв, пошла следом за ней. Хоть меня и ждали, и дело, видимо, у этого охотника было крайне срочным — пускать все на самотек здесь было категорически нельзя.

Еще вчера я полагала, что первое время, если я хочу добиться чистоты и порядка, достаточно следить за женщинами и строго наказывать за ослушание. Сейчас мне стало понятно, что слово «следить» не точно отражает суть. Стоять над ними с утра до ночи и постоянно тыкать в недочеты. И пока я шла, несколько раз чуть не расхохоталась — что было, конечно, от нервов. «У женщины в крови — а то еще и “генетически заложено” — содержать дом в порядке!» — хотелось бы мне этих умников, да и умниц, что скрывать, в рядах закоснелых приверженцев домостроя были представители обоих полов, ткнуть носами в самую что ни на есть женскую обитель. «У любой женщины есть материнский инстинкт!» — твердили эти же идиоты, не имеющие базовых понятий о достижениях и исследованиях современной медицины. «Все лучшее — детям!» — вот этого лозунга, который и подразумевал под собой то, что объедки не должны быть на детском столе, здесь не хватало. Написать на стене? Если не найду другое решение. 

Одно мне было ясно как день: в этом мире выживал пока что сильнейший. Вначале — монахини и их власть, затем женщины, у которых своя иерархия, и отчего-то мне казалось, что мало чем она отличается от тюремной в моем — прежнем — мире, затем дети. Совершенно никому не нужные дети, и как бы мне ни хотелось, не то чтобы я успела об этом подумать всерьез, я вряд ли смогу пристроить сирот в приемные семьи. Здесь у каждого выживает примерно столько детей, сколько семья в состоянии прокормить и о скольких могут хоть как-нибудь позаботиться, и что какой-то филантроп вроде наших селебритиз решит усыновить пару-тройку малышей — утопия. Невозможно.

У любого человека в крови, как и у животного: спать, есть, размножаться, обеспечивать себе физический комфорт и безопасность. Все остальное — налет цивилизации, а счисти его как ненужную шелуху, и будет загаженная кухня, брошенные на произвол судьбы дети, проданные жены… проданные за долги жены и дочери! Факт, который был мне известен еще по учебе, что не мешало ему оставаться в сознании чем-то вроде Атлантиды или оборотней из легенд. И радует лишь то, что половина человечества, пожалуй, не готова отказываться от имеющихся благ. Как я, например, подумала я, переступая порог и мрачнея все больше.

— Где Марселин? — вопросила я у сонной поварихи. Вчера я ее видела, но без фартука, а среди прачек. — Где все, почему ты здесь одна?

— На молитве все, — повариха вынула деревянную ложку на длинной ручке из котла, посмотрела, как варево стекает плевками обратно, потом перевела взгляд на вернувшуюся товарку. — А тебе что, Джулия? Чего котел притащила?

То, что варилось в котле для женщин, напоминало очень жидкое картофельное пюре или рагу, но хотя бы не из обрезков и без такого количества личинок. Джулия недовольно покосилась на меня и проворчала:

— Святой сестре вожжа попала под хвост. Вон, сказала вымыть котел да положить детям отсюда.

— Отсюда? А нам что есть?

Мне надо понять, сколько в приюте детей, и найти для них отдельных поваров, и запасы распотрошить монастырские, подумала я.

— А вот спроси у святой сестры! — И обе женщины обвиняюще на меня уставились. Видела я такие взгляды не раз, и «ветеран Отечественной войны» в возрасте сорока трех лет на меня в суде смотрел точно так же. «То, что вы имели честь лицезреть Кутузова, не дает вам оснований не выплачивать алименты», — заметила я тогда под неприкрытые смешки судьи и секретаря. «Ветерану», к слову, уже смешно не было.

Я указала на плиту, вновь изляпанную, и такой же грязный возле нее пол.

— В кухне поддерживать чистоту! Постоянно, — ответила я совсем не то, что они от меня обе ждали. — Почему завтрак сготовлен из испорченных продуктов? 

И так было очевидно. Повариха что-то пробурчала, Джулия взяла со стола нечто, что я могла бы назвать половником, и уже потянулась к котлу, не мытому лет десять. Я обернулась и крикнула, уже не скрывая раздражения: