Рассказы - Валерий Буланников

Сосед поискал глазами стакан. Увидел пустой с каплями на донышке, попинал банки под столом и, чуть качнувшись («пар-р-рдон!»), завернул в сторону купе проводников. Соседка, ойкнув, тоже выскочила — в другую сторону. «Надо полагать, — три литра выдули и сидят, будто не в себя пили…» — с неприязнью подумал Андрей, проводив глазами обоих и снова отвернувшись к окну. В коридоре протопали туда и обратно — биотуалет оказался только со стороны рабочего тамбура, второго не установили, хотя за билеты дерут…

Громкоговоритель что-то пробурчал, но слов было не разобрать — вернувшийся сосед зашипел новой открываемой банкой, холодной, синей, с цифрой на боку. Какое-то время все молчали, потом, будто вспомнив, соседка отхлебнула из вновь наполненного стакана и спросила:

— А что ж делать-то, как с ними быть, — может, находить заранее, пока они еще не набедокурили, и лечить. Ну или… не знаю… в тюрьму садить.

— Ну-у, — протянул сосед, — в тюрьму их пока не за что, а лечить… Вообще, выходит, что у таких вот… носителей — три пути. Первый — ждать, когда прорвется, и выплескиваться, чередуя нормальные периоды с… Второй — успеть осознать, куда их приведет внутренний раздор, и к специалисту бежать. Но к кому — это еще вопрос. После южных дел тамошний профессор кафедры психиатрии даже создал целое подразделение на кафедре, где предлагал помощь вот таким, кто перед гранью успел остановиться. Но после того, как выяснилось, что двое из его бывших пациентов устроили кровавый карнавал — только теперь они и в себе разобрались, и как маскироваться поняли, и что делать, чтобы их не вычислили, вразумели, лечение то следствию боком вышло. С другой стороны, кто знает, скольких этот профессор остановил. Хотя… — сосед неожиданно вздохнул, — может, это они так маскируются, ученые теперь.

Он снова налил полный стакан и выпил его, как в прошлый раз, не отрываясь, продолжив:

— Ну и… третий путь есть. Кто-то ведь из них до конца все четко о себе осознает — и понимает, что подвергает близких и не только близких опасности — и страдает из-за этого. Искренне страдает. Но ни к каким докторам уже не пойдет. А вот в петлю полезть — может. И откровенно говоря, такой путь — самый лучший для нас всех, хоть и нельзя так говорить, особенно, — он пьяно ухмыльнулся, — тем, кто клятву Гиппократа давал.

Сосед снова откинулся назад, успев бросить за спину подушку и пробормотать:

— Надо же, совсем ничего выпил, а как понесло меня, — в грозу у некоторых особей все чувства обостряются, атмосферное давление так влияет, научный факт. А у этих, про которых я, — у них, кстати, по статистике, замечены всплески именно в такие дни, тоже ведь люди, хоть и особи…

Андрей подождал, когда соседка уйдет, вышел из купе, посмотрел из тамбура на перрон, осторожно спустился, держась за поручни, достал пакетик с салфетками, протер ладони, сделал несколько шагов к бетонированной яме соседнего пути, неловко спрыгнул туда, сжимая в руке скомканную салфетку, присел перед рельсами, пожал плечами, протер уже подсыхающей салфеткой маслянистый рельс и положил на очищенное место голову, с трудом подогнув коленки. Рев сигнала электровоза он уже не слышал.

Громкоговоритель щелкнул, женский голос о чем-то хихикнул и пропел:

— Будьте осторожны! Поезд Харькив — Владивосток прибывает на третий путь.

КОНЦЕРТ ПО ЗАЯВКАМ

Кто разрешил, кто разрешил, кто разрешил, — громко шепчет ей мама и больно, даже через толстые колготки, раз за разом шлепает ее ладонью. Это моей крестной подарок, ты понимаешь, что ты наделала, как только потерять умудрилась, вторую ведь не потеряла, у меня теперь от крестной ничего не осталось, это же чужое, неужели вас в первом классе не учили чужого не трогать, — и не вздумай мне тут слезы разводить, бабушку разбудишь, марш в ванную, паршивка этакая!

В ванной тихо, только бормочет что-то старый приемник в углу. Стены в ванной обшиты чем-то звуконепроницаемым, это осталось еще от папы, он тут, в бывшей коллекторной, работал, проявлял фотографии, а приемник — для музыки, он всегда ее включал, чтобы не было скучно. Это ей рассказала мама, сама она папу не помнит, даже фотография на эмали на большом мраморном камне ей ничего не напоминает — она была тогда маленькой.

Она поворачивает на приемнике белый, с позолоченной кромкой кругляш, включает до отказа воду и начинает плакать — сначала негромко, совсем по-детски, хныча и всхлипывая без слез, а потом слезы текут из ее глаз все сильнее и сильнее, она смотрит на себя в старое, окислившееся по краям зеркало в медной раме и видит маленькую семилетнюю девочку с припухшим от слез лицом и серьгой, свисающей с мочки правого уха, — маме так и не удалось выдернуть единственную оставшуюся сережку. Сережка необычная, с маленькими серебряными стрелками на золотом циферблате. Стрелки стоят на «без пяти двенадцать», в середине крошечный камушек, «солнце», — на этих часиках полдень без малого.

В дверь давно кто-то стучит, но она уже ничего не слышит, кроме себя и хрипящего радио с «концертом по заявкам радиослушателей»…

…Она поправляет волосы, будто случайно касаясь его плечом, а он такой дурачок, — кажется, он не понимает, он и вправду пришел «подтягиваться», ему никак не дается химия, а их класс везде на первом месте, и только он их тянет вниз, возьмись-ка за него, говорит их классная, иначе нам не видать первого места в школьном соревновании и путевки от гороно уйдут другим. И она уже давно не смотрит в учебник, она смотрит только на него, а он совсем осмелел и рассказывает ей что-то уморительное, и они хохочут вдвоем, соприкоснувшись плечами и не стесняясь этого, и посреди их смеха мама кричит ей, что у нее смена и давление, что ей сегодня в ночь, что понавела тут и нечего корябать ножками табуреток пол, неужели нельзя поаккуратнее, и он сначала прыскает, считая, что это шутка, но потом понимает, и она смотрит на его понурую спину в окно, а потом бежит в ванную, включает громкость на полную и плачет, сев на пол и прижав ладони к горящим мочкам ушей…

…Не бойся, говорит она ему, не бойся, мама всегда так, а вообще она хорошая, ты ей понравишься, ты ей еще понравишься, ты только не обижайся на нее, она знаешь какая была, я тебе сейчас покажу, они там вместе с бабушкой, когда она еще жила у нас, у меня где-то в альбоме есть, я сейчас достану, ты побудь здесь, а маму не бойся, даже если она сюда зайдет.

И потом она шепчет маме, — что, что ты ему сказала, почему он ушел, что ты могла ему сказать такого, я ведь вышла совсем ненадолго, что ты ему сказала, ну что. Про это «что» она спрашивает и завтра и послезавтра, каждый раз после того, как видит в институте его, прячущего от нее глаза. Но мама молчит, а она устала, и все, что она может, — запереться в ванной, включить музыку на полную громкость и плакать, плакать так, будто все случилось только что, хоть и прошло уже много месяцев и лет…

…И она возвращается с маминой работы, там говорят, что маму очень любили и что она всегда поступала по справедливости, смотрите, на поминки пришли даже те, кого мама критиковала, она у нас была настоящий боец, а теперь давайте, девочки, споем любимую песню покойной, вот дочка и начнет…

Она бездумно ходит по дому, впервые жалея, что у них нет телевизора, — теперь надо учиться говорить «у меня», думает она, — она зачем-то переставляет кадки с цветами, вздрагивая от грохота упавших кухонных табуреток, она поправляет свое фото на полочке у маминой кровати, раскладывает одежду на «постирать» и «починить», убирает отобранное в пластмассовую корзину, стоящую в старенькой ванной, а потом вдруг запирает изнутри дверь, поворачивает на приемнике до упора сломанный регулятор громкости и смотрит, смотрит на себя в зеркало, не замечая на постаревшем лице слез, стекающих в ямочку на горле, где висит на простом шнурке сережка с циферблатом.

Она не знает об этом, но где-то под старенькой ванной лежит другая сережка с похожим циферблатом, все с теми же «без пяти двенадцать», только вместо «солнышка» там крошечная «луна» из темного камня, а значит, на тех часах полночь без малого.

А по радио снова передают «концерт по заявкам».

НУМЕРОЛОГИЯ

Он не удивился, услышав в новостях про тот самолет. Он все понял про рейс еще в ту минуту, когда свел к единичному разряду номер рейса, а потом и цифры из названия самого лайнера. И то и другое сводилось к девятке.

Нет уж, это как-нибудь без него — лететь, зная, что вокруг эти проклятые девятки, он не собирался. Неужели никому из летчиков, зацикленных на разных глупых приметах, но не понимающих элементарной нумерологии, не пришло в голову, что полет с девятками может обернуться неминуемой катастрофой? Ведь это число — граница и предел, за ним ничего нет, только океан и забвение, разрушение и зло, потому что это еще и перевернутая шестерка!