Рассказы - Валерий Буланников

Она не знает об этом, но где-то под старенькой ванной лежит другая сережка с похожим циферблатом, все с теми же «без пяти двенадцать», только вместо «солнышка» там крошечная «луна» из темного камня, а значит, на тех часах полночь без малого.

А по радио снова передают «концерт по заявкам».

НУМЕРОЛОГИЯ

Он не удивился, услышав в новостях про тот самолет. Он все понял про рейс еще в ту минуту, когда свел к единичному разряду номер рейса, а потом и цифры из названия самого лайнера. И то и другое сводилось к девятке.

Нет уж, это как-нибудь без него — лететь, зная, что вокруг эти проклятые девятки, он не собирался. Неужели никому из летчиков, зацикленных на разных глупых приметах, но не понимающих элементарной нумерологии, не пришло в голову, что полет с девятками может обернуться неминуемой катастрофой? Ведь это число — граница и предел, за ним ничего нет, только океан и забвение, разрушение и зло, потому что это еще и перевернутая шестерка!

Ну, в общем, не полетел и не полетел, чего теперь говорить об очевидном для него и непрозрачном для тех, кто оказался в этом летучем ужасе. Жаль только, что так и не побывал, как планировал, первый раз в чужой стране — остальные рейсы под сроки отпуска не подходили, а выпрашивать у начальства лишние отгулы он как-то не привык.

Хорошо теперь стало — летай куда хочешь, никто тебе не запретит. А раньше в их «ящике» брали подписку, контролировали даже поездки в Прибалтику, чего уж говорить о какой-нибудь Болгарии.

Он устроился сюда еще в восьмидесятых. Пришел не просто так — долго выбирал место работы как уже сложившийся специалист в области гидродинамики, ибо еще на третьем курсе с будущим шефом создал такой действующий макет аппарата с изменяющейся геометрией крыла, за который их чуть ли не в полном составе творческого коллектива «пытали» в негостеприимных стенах местного «Пентагона», как любовно называли в их городе и впрямь пятиглавый дом с красной табличкой на стене, где могли разрешить, а могли и наказать за что угодно.

Следователям с водянистыми глазками и с полками стеллажей за спиной, заставленными многочисленными папочками, где была, наверное, и его, — этим следователям, зачитывающим ему сухую справку о создании в США алгоритмов, позволяющих просчитывать возможные и только предполагаемые процессы при полете вот таких аппаратов, им было интересно — откуда он и его «подельники» смогли подобрать методику, обогнавшую штатовские суперкомпьютеры и годы труда тысяч людей.

А он слушал все это, на что-то кивал, чему-то улыбался, а сам думал: какие, наверное, счастливые люди тут работают, в этом здании, где сама пятерка помогает им быть проницательными и всезнающими, одухотворенными и владеющими всеми стихиями Вселенной, особенно пятой — эфиром…

Позже он устроился в «почтовый ящик», который обозначал ту же пятерку, — с ней ему всегда везло, не зря же те студенческие «пентагоновские» разборки закончились уважительной рекомендацией сурового ведомства и открытыми дверями сразу нескольких КБ, на выбор.

А дальше… дальше была работа — интересная, творческая. Коллеги — они просто не мешали, этого было достаточно. Хоть их число тоже было оптимальным для творческого коллектива: это сложилось как-то случайно, несмотря на то что в разное время у них отбирали и добавляли «ставки». Так или иначе, хоть разделяя ставки, хоть замещая друг друга, но в коллективе всегда было семеро — предел созидательства и божественное число, не зря во всех культурах о нем ходят поговорки, ему соответствуют дни творения, печати и престолы…

Он так и не рассказал никому, как работает, как творит, как высчитывает то, что пока не может посчитать ни один, даже самый мощный компьютер, включая полусекретный штатовский, находящийся где-то под грудой скал и толщей земли.

А все было просто: любая вещь, любая модель, исходящая из его рук, любой проект, месяцами вычерчиваемый на ватмане, набросанный за три минуты на салфетке в кафетерии или созданный новомодными тридэшными программами, — все они должны были иметь в себеконечное число восемь. По сложной, понятной только ему схеме суммировались ребра жесткости, вектора движения, плечи и волновые переходы — и, вуаля, все готово, если вожделенная восьмерка стояла в его подсчетах твердо и убедительно.

Нет, он мог согласиться с чужим проектом (только не своим!), где окончательным числом было шесть, — для него шестерка была символом невнятности, свободы дальнейшего выбора, когда все еще можно поправить — опытным путем, доведя, докрутив, дострогав изначальную «рыбу». В шестерке не было ничего страшного, если она была одна и не грозила стать окончательным знаком.

Но восьмерка — не зря в Азии она символ счастья, а у буддистов — часть их главного знака — колеса с восемью спицами. Пифагор считал восьмерку гармонией, а уж что творилось в одной из почитающих восьмерку стран, когда там продавались телефонные и автомобильные номера с восьмерками, — об этом даже в новостях сообщали.

Про магию чисел он рассказал стороннему человеку только однажды. Но сторонней ее, ту, которую он встретил в тот вечер, назвать было нельзя.

Это случилось с ним в первый раз и, он опасался, в последний. Она работала в их Вычислительном центре, а потом, когда ВЦ расформировали и больше не стало огромного, хорошо вентилируемого, от этого чуть морозного зала со стенами, заставленными полупрозрачными стеклянными ящиками с крутящимися бобинами, — вот тогда он и познакомился с ней. Она перешла в их головной офис на должность экономиста — из мира бейсика ей было сложно прыгнуть в нынешний мир скоростей и информации.

Как же он тогда увлекся — ночами он просчитывал их будущее, которое было для него тройкой — числом с настоящим, прошлым и будущим, числом, созданным из хаоса, сотворения мира и освящения его, числом трех начал — неба, земли, человека… А еще, о чем он не говорил даже ей, это было число их семьи: его, ее и маленького человечка, которому, только ему, он бы когда-нибудь доверил все свои секреты и расчеты, с которым он бы мечтал…

Эх, да что там говорить. Закончилось все так же внезапно, как и началось, — ее обманом.

Он ведь чувствовал, давно чувствовал где-то подвох. И вот извольте — только на ужине с ее мамой, пока его будущая избранница щебетала о нарядах и подвенечных платьях, он, рассматривая старые семейные фото из ее архива, обнаружил вдруг надпись на черно-белой фотографии с мелкими зубчиками по краям, где она, совсем кроха, сидя под елкой, обнимает старого пластмассового Деда Мороза с облупившимся носом и почти белой головой. В левом верхнем углу было написано: «День Рождения Анютки. 1.01.1970».

— А почему — первое января? У нее же день рождения тридцать первого декабря, — разве нет? — спросил он чуть осипшим голосом.

— Да родилась-то она первого, как сейчас помню, — словоохотливо поделилась будущая теща, — в ноль часов семь минут, ну а записали ее тридцать первым, акушерка и посоветовала — иначе, говорит, первого разве ж отпразднуешь день рождения, никто в гости не придет, все же после встречи Нового года дома лежат, таблетки глотают и чай пьют. Ну вот и получается, что мы для своих — первого празднуем, а когда собираем кого-то — то вместе с Новым годом. А Нюточке нравится, она и не против, даже рада — один праздник в другой переходит, получается.

И как же он сразу не догадался, даже почувствовав неладное в самом начале знакомства! После такого ошарашивающего сообщения он заперся в ванной и лихорадочно стал царапать числа прямо на ладони найденным карандашом для теней, потом на зеркале, на рифленом мутном стекле двери…

Все сходилось — теперь их «общим», суммарным числом была четверка. Четверка, которую он избегал всю жизнь, которая во все времена в древних культурах была признаком несчастья, а в Китае соответствовала еще и иероглифу «смерть». И вот теперь он, как никогда, был близок к тому, чтобы самому, собственными руками создать проклятую четверку…

Выбор был простым, но расставание — ужасным. К счастью, она уволилась через две недели, и за прошедшие годы он почти не вспоминал о ней, о том, как они гуляли по старому парку, как она шутливо считала ступеньки, а он, когда она доходила до «неправильных» чисел, перепрыгивал «несчастливые» ступеньки, иногда через весь пролет, как в детстве, когда он прыгал сразу через девять ступенек, на десятую, — он уже тогда начал постигать магию чисел.

Он не жалел: все-таки двое — это число невежества. Нет, новейшие исследования дают основание предполагать, что двойка — это еще и число мудрости, но односторонней, «материнской». Если в двоичной системе она и хороша, то в семейной жизни двойка — изначальное несчастье. Несчастье, возможно, от того самого невежества. А может, от излишней мудрости, пусть и материнской.