Голубая рапана - Геннадий Пикулев

Из Севастополя прибыли минеры, оттащили мину на морскую свалку, за Среднюю косу, и взорвали там. С момента улова и до конца дноуглубительных работ в порту, а они продолжались две навигации, личному составу земкаравана было запрещено жить на судах и вообще оставаться на борту после вахты. Все разбрелись по квартирам.

Двадцатого августа, в понедельник, мы выловили мину, а двадцать первого Гриня нашел место у какой-то одинокой бабки. Бабка жила в низине на Японке в двух комнатушках первого этажа старенькой двухэтажки. Комнатки оказались крохотными, дом обогревался, конечно, печками, двор затек грязью, был захламлен и застроен сараями и уборными, но дело не в этом. Дело в том, что двадцать второго, в среду, Гриня умудрился прописаться у бабки — среда была прописным днем, — а в четверг бабка умерла от кровоизлияния. Я даже не узнал, как звали одинокую старуху: бабка и бабка. Гриня оказался единственным наследником барахла — он прописался под видом бабкиного какого-то родственничка.

Из барахла у бабки, кроме истертого одеяла и хромого комода с фуфайкой в нем, ничего не оказалось, но зато у нее были три подружки-наперсницы: три худенькие кошки. Кошек Гриня изгнал из дома в тот же день, когда бабку увезли в морг. Кошки, говорят, всю ночь не давали людям спать — орали у двери. В пятницу утром Гриня впустил их, упаковал в какую-то картонную коробку, положил туда еще три кирпича — по кирпичу на душу, — перевязал коробку бабкиной веревочкой и взял с собой на вахту.

Вот и угадай, кому какая смерть на роду написана.

В субботу бабку похоронили, а в воскресенье Гриня пригласил всех желающих на новоселье.

— Условие: приходить со своим, — предупреждал он. — У меня еще ничего нет.

Из любопытства многие пришли, и вечер получился на славу: заодно помянули и бабку. Я принес гитару и, пока было не до меня, помогал Грине раздобывать табуретки и стулья у соседей. Петька не пришел, он уехал с отцом в Старый Крым за кизилом.

Когда все кое-как разместились и кое-кто собрался было что-то говорить и даже встал, в комнату вошла Наташа.

Были одни мужики да парни: два лебедчика с черпалки, Жора Булин, несколько свободных от вахты матросов с шаланд, старик-моторист с морской завозни — судя по всему, любитель таких встреч, он даже глотал слюнки от нетерпения, — был еще кое-кто, с кем я не успел познакомиться в караване. Не было ни одной женщины: такая уж это профессия — морские путейцы. А нескольким караванным поварихам некогда разгуливать по береговым новосельям — кормить работников надо.

Когда вошла Наташа, все замолчали.

В полуподвальные окна первого этажа светило предвечернее солнце. Два розоватых лучика как-то сверху вниз падали от карнизов к двери, и они высветили Наташу, как театральные прожекторы волшебницу на сцене: когда огни вдруг вспыхнут и та увидится в их кругу в великолепии волшебных одеяний, — будто явится на мгновение из таинственной неизвестности, чтобы упрекнуть своей красотой тусклый мир за его несовершенство.

На ней было темно-голубое платье, и от рефлексов его цвета Наташины глаза стали синими до черноты. Белые волосы она собрала в огромный пучок, зачесанный от шеи вверх, и от этого казалась еще выше и воздушнее: будто готовилась взлететь — вот взмахнет тонкими смуглыми руками и полетит, как фея или бабочка.

Она кивнула нам, окинула взглядом потолок, провела пальцем по зашарпанным стенам — как, мол, не мажутся? — покачала гнилые половицы и сказала:

— Как здесь хорошо!

Весь вечер со мной творилось что-то неладное: "гитара плакала", а я пел без устали. Я играл по заявкам, исполнил кое-что из репертуара матери: "Андалузские ночи", "Хорошенькая Хуанита", "Бэса мэ мучо" — тетушка частенько мурлыкала мамин репертуар под мой аккомпанемент, — и закончил свои рыдания романсом "Выхожу один я на дорогу". Мужики прослезились и даже похлопали, а старик-моторист полез целоваться.

И только Наташа никого не видела и ничего не слышала. Она сидела на изодранной кушетке, инкрустированной блестками кошачьей шерсти, смотрела во все глаза на Гриню и, кажется, шептала:

— Как здесь хорошо… Как здесь уютно.

Уже включили запыленную сорокаваттку без плафона и абажура, уже несколько раз осуждающе заглядывали новые соседи Грини, и наконец все стали прощаться. Как только стали прощаться, снова вспомнили про бабку. Примолкли на минутку, пожелали бабке райского благополучия, а Грине — скорого сноса конуры и получения новой квартиры. Стали расходиться: большинству с ноля было на вахту. Грине тоже, но он взял три дня отгулов. "Как на свадьбу", — с горечью подумал я.

— Везет же, — удивленно сказал, прощаясь со мной во дворе, Жора Булин. Он пожевал губами, покачал могучей головой, увидел выходящего Гриню, вздохнул и добавил, кажется, не то, что хотел: — …людям.

— В смысле квартиры? — тихо спросил я.

— И квартиры тоже, — Булин подмигнул мне и, посвистывая, пошел со двора.

Последними ушли два лебедчика с черпалки, а я все стоял у перекошенных дверей подъезда и никак не мог уйти. Наташа держалась за локоть Грини, смотрела на него снизу вверх, а Гриня размечтался о будущем житье-бытье, которое наступит после сноса допотопного дома.

Парус луны мчался над пенистой зыбью прозрачных облаков, вся низина Японки утонула в лунной мгле, во дворе на помойке шипели кошки, у кого-то в окне еще бормотал транзистор, и пахло болотной гнилью.

— Как здесь хорошо, — прошептала Наташа, прижимаясь к локтю Грини. — Никого, совершенно никого, мы одни.

Я забросил гитару за спину, пробормотал "до свидания" и зашагал.

— Марк, — окликнул Гриня. — По воскресеньям практиканты вахту не стоят?

— Нет. Но у меня в пятницу кончается практика.

— Тем лучше. Проводи нас в следующее воскресенье на Азовское. Ты тут все стежки-дорожки знаешь. Душа бродяги воли просит. Там вода теплая, покупаемся, позагораем. Короче: пикник втроем "прощай лето". Айда? Придешь за мной утром.

— От меня ближе, — ответил я.

— Лады.

— Поклон Изабелле Станиславовне, — вспомнила Наташа.

Я хотел было вдруг гордо отказаться от пикника, да сил не хватило.

Я плохо спал, и мне очень хотелось принести из сарая и положить на окно голубую рапану. Ну почему, почему я такой несчастливый?

Утро рокового дня началось обычно, со стука тетушки в мое окно: по выходным я будильник не заводил.

— К тебе гости, дорогой соня-засоня.

Это был Гриня.

Он, пригнувшись, ввалился во времянку, посмотрел на мои этюды, наброски, поводил пальцем по географическим картам на стене, полистал книги на полках и даже попробовал пошевелить инструментальный стол. Когда он стал доставать из банок с водой кисти и тыкать ими в старую газету, я не выдержал:

— А Наташа?

Гриня усмехнулся.

— Наташа еще спит. Я у них — как там? — персона, э-э…

— Нон грата?

— Персона нон грата. Вы приятели на почве языкознания. Зайдешь?

— Я думал, она у тебя живет, — хмуро выдавил я. — Ей там так понравилось.

— Я что — дурак? — Гриня подмигнул мне. — Ей еще восемнадцати нет. По уголовному кодексу — малолетка.

— Конечно, — язвительно усмехнулся я. — Как бы чего не вышло, человек ты в футляре.

— Отсидишь с полгодика в тюрьме, поймешь, — возразил Гриня. — Идешь?

Я стал собираться.

— Позавтракаешь, господин в футляре?

— Уже, — обиженно отказался бывший труболет.

Я люблю степь. Степь и море. Открытый горизонт манит меня не своей таинственностью — что, мол, там, за ним? — а именно своей открытостью. Когда я поднимаюсь на вершину степного кургана или на капитанский мостик, душу охватывает сознание могучести и величия, к которому и ты причастен: хотя бы тем, что можешь ощущать и видеть его. От края и до края летят над головой облака, сизые волны ковыля или пенного моря уплывают вдаль, планета летит, дрожит и вибрирует под ногами — знай держись! Уставший орел или альбатрос опирается крыльями на прозрачный воздух, и кажется — висит на месте, но нет! Подхваченный неудержимым движением, и он мчится в будущее, и ему тоже неведомо: каково оно?

— А это что за чудо? — спросил Гриня, кивнув на булькающее озерцо грязи в стороне, и шагнул к нему.

— Пеклы. Люди так зовут. А вообще — грязевые вулканы. Говорят, один ученый-геолог хотел температуру измерить: подошел, градусник сунул да и провалился по пояс, его потихоньку и потянуло. Хорошо, чабан недалеко отару пас — услышал.

— Глубоко? — удивился Гриня.

— Около семи километров.

Гриня шутливо перебежал на другую сторону, за Наташу, и ухватился за полу ее синей рубашки-распашонки. Наташа засмеялась.

Она была в узких светлых брючках, в кедах и в зеленой косынке.

— Трусишка, — ласково сказала она.

— Он предпочитает побыть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником, — съязвил я.