Голубая рапана - Геннадий Пикулев

Она была в узких светлых брючках, в кедах и в зеленой косынке.

— Трусишка, — ласково сказала она.

— Он предпочитает побыть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником, — съязвил я.

Гриня поправил рюкзак за плечами. Рюкзак был мой, но Наташа напихала туда кучу съестного и всяких безделиц: простыней, полотенчиков.

— Очень остроумно, — сказал Гриня. — Про покойника.

— Еще бы, — насмешливо согласился я. — Бернард Шоу.

Мимо нас нырками пролетел удод, сел на плешину бугорка, распушил свою корону, осмотрел нас и осуждающе забормотал:

— Ду-ду-ду…

Гриня хлопнул в ладоши, удод от ужаса подпрыгнул и помчался по воздуху. Гриня заложил в рот два пальца и свистнул вслед: удод нырнул в кусты боярышника, островком росшие по склону недалекого холмика.

Гриня и сам был похож на разноцветного удода: в белых полотняных брюках, в яркой цветастой рубашке с засученными рукавами и в голубом берете, лихо заломленном на ухо.

— У испанцев есть поговорка: мужчина должен быть свирепым, — сказал я и язвительно добавил: — Особенно к удодам, жаворонкам и бабочкам.

— Марк, что с тобой? — примиряюще спросила Наташа: у нее было драматическое сопрано, но несмотря на такой высокий голос она умела как-то очень задушевно задавать вопросы, я думаю, Изабелла Станиславовна именно поэтому ей и не отказала в обучении легкой болтовне. — Ты не с той ноги встал?

— Не помню. Но если вы будете (я вспылил и нарочно подчеркнул голосом "вы"), если вы будете пугать удодов, отрывать, ящерицам хвосты, бить прутьями полозов и швырять камни в жаворонков, — я не знал, какое преступление еще бы приписать им, вот именно им, и даже остановился. — Или топить кошек, — крикнул я, — тогда до свидания. Во-о-он на холме геодезическая вышка: за холмом море, с вершины увидите. Найдете сами. — Я обиженно повернулся, но Гриня обхватил меня своими ручищами и примирительно сказал:

— Ну, прости, черт с ним, с удодом. Буду паинькой и никого не трону. Ты проводник и не можешь бросить экспедицию на произвол судьбы. В тебе сильно чувство долга. Правда, Наташа? — могучий труболет подмигнул Наташе.

— Правда, — согласилась та. — Он не бросит нас на произвол судьбы посреди безбрежных пампасов.

— Мы можем угодить прямехонько в пекло, — пригрозил Гриня.

Я пошел вперед. Я все равно пошел бы, если бы они меня и прогоняли.

Хорошо пахнет степь, даже в сентябре. Я люблю вообще различать запахи. Иногда мне кажется, что в далекие-далекие времена, в пору костров, пещер и костяных наконечников я был охотничьей собакой, — так умею я и люблю различать запахи.

Вся степь пахнет нежной и печальной горечью ушедших тысячелетий — так пахнет чуть поджаренная над рыбацким огнем теплая горбушка хлеба. Запах ковыля чем-то напоминает запах молоденького жеребенка — когда он набегается по траве вокруг матери, задрав хвост и звонко хохоча по-лошадиному, а потом подбежит к тебе, поводя боками, и упрется в землю ножками, готовый скакнуть в любую сторону, пошевелит ушами, покосит фиолетовым глазом и вдруг поймет, что ты не враг, доверится, шагнет и начнет ощупывать протянутую ладошку теплыми губами. Запах его молодого пота похож на запах ковыля. Совпадение? Как знать.

Степная пыль и тающий снег весенних полей пахнут одинаково — тоже странная одинаковость. Хотя что ж странного? Это запах земли.

Морской прибой пахнет свежеразрезанным арбузом: запах бодрит, и хочется дышать и дышать. Штилевое море пахнет, как и степь, покоем, но только не покоем мудрости, а покоем усталости — пахнет осенней березой и березовым грибом. В запахе предштормового ветра с моря вдруг начинает ощущаться аромат лесной росы, выпавшей на болотистых гарях, когда бредешь мокрый от росы среди кустов жимолости и вокруг тебя черными истуканами стоят высокие обгоревшие пеньки. Лет в пять-шесть я бывал с отцом в Забайкалье, на его родине, на реке Хилок, и мне почему-то запомнилась именно такая картинка и такой запах: жимолость, болотистая гарь и красные цветы жарки.

— Странно, — сказал я и понюхал воздух. — Совсем слабая низовка с Черного работает, широккада, а пахнет гарью. Обычно так пахнет гарбия — юго-западный.

— Где-нибудь сушняк жгут, — предположил Гриня.

— Второе сентября, для сушняка рано, — возразил я и снова понюхал. — Странно.

Со стороны Азовского моря холм был крутым, зарос кустами шиповника и кривыми деревцами дикой шелковицы, и за холмом, за перелесковой степью, мелькнула полоска моря и увиделся далекий горизонт.

Мы спустились с холма и вскоре подошли к невысокому обрыву над морским берегом. Кричали чайки, два мартына гонялись в воздухе друг за другом, видно, что-то не поделили, сладко пахло прибрежными водорослями, которые морской тиной колыхались вдоль слабого прибоя. Несколько рыбацких лодок виднелось на песке. Они лежали вверх днищами, привязанные цепями к вбитым кольям — будто кони за уздечки. В тени обрывистого берега было сыро, прохладно, и легкий шум наката успокаивал и бодрил душу.

— А вот там — "Сольпром", — махнул я рукой в сторону Сиваша. — Там живут цепные коты.

— Ученые? — спросил Гриня. Он снял рюкзак, положил его на песок и теперь расстегивал рубашку. — Идут направо — песнь заводят, налево — сказку говорят. Нет?

— Нет, — я тоже стал снимать рубаху. — У жителей много утят и гусят. Днем хозяйки котов на цепь сажают: от греха подальше. А ночью спускают. Котищи — во какие и голодные. До утра крыс ловят.

— А вы будете рыбу ловить, — решила Наташа.

— Я удочки не взял, — сознался я. — С берега не поймаешь, а лодки все — на замках.

— Тогда давайте купаться, — Наташа стала снимать кеды. Она потрогала ногой воду. — Теплынь!

Я понимаю взгляд собак, и они понимают меня — мы не боимся друг друга. Мне кажется, я знаю, о чем думают две вороны, когда иду мимо урны, а те сидят около нее и сообща разворачивают брошенную кем-то бумажку от мороженого. Я угадываю мысли кошек, коров, воробьев и даже знаю, куда и почему решит спрятаться нахальная муха, залетевшая в дом, когда она увидит вдруг у меня в руках хлопушку: мне трусливую нахалку искать не надо, я понимаю заранее, за какую книгу какого стеллажа эта муха спрячется, и даже знаю, что она сейчас там делает — сидит, молчит и дрожит от страха. Иногда мне кажется, я даже знаю, какие сны видит по ночам старый сумах у нас во дворе, и почему сохнет у гледичии одна сторона вершинки: склеротическое сужение сосудов, отложение солей в них — корешок, который питает эти ветки, угодил, бедолага, в сантиметровую низинку солоноватого песка, и я даже вижу, где под асфальтом и на какой глубине белеет в коже земли эта мертвая жилка.

Одного я не могу понять до сих пор: о чем думают женщины с темными глазами, такими темными, что в них не видно зрачков. Когда я не вижу зрачков, я теряюсь. И странное совпадение — женщины с темными глазами, в которых не видно зрачков, смотрят прямо в лицо без единого мимического всплеска: ни бровь не шелохнется, ни ресницы не приспустятся, ни уголки губ не дрогнут. И от этой таинственной бездыханности взгляда на душе у меня становится беспокойно — как всегда, когда я чего-либо не понимаю: это у меня с детства. Моя жена часто смотрит на меня так вот строго и загадочно. Как дама с веером с картины Веласкеса.

Точно такие же загадочные — темно-синие до черноты — глаза были у Наташи, и вот так же смотрела она на Гриню, когда мы пообедали и они лежали на постеленной на песке простыне, а я — чуть в стороне, ближе к всплескивающей кромке Азовского моря. Море еле слышно шумело. Солнце покатилось к далеким холмам за спиной, там, на берегу Черного. Судя по редким барашкам вдали, ветер с Черного моря посвежел, но под обрывом было тихо, покойно и дремотно. Я люблю слушать шум прибоя — как некоторым нравится лежать на траве и слушать шум леса над головой: шум леса и моря навевает сладко-печальные мысли о том, что все проходит и поэтому все будет хорошо. Все пройдет, и все будет хорошо.

Я видел, как у Грини дрогнули сильные длинные пальцы и трепетно ощупали простыню около Наташиного плеча, прикоснулись к смуглой коже и замерли. Я встал и побрел в воду. Мне хотелось плыть и плыть на север, в открытое море, пока не приплыву куда-нибудь — ну, скажем, в Бердянск.

Когда я вернулся и устало вышел из воды, Гриня раскачивал кол, к которому был примкнут старенький ялик. Гриня работал остервенело. Вздрагивали под кожей мышцы на спине, на ногах, и бледными гирями перекатывались от плечей к сгибу рук бицепсы. Наташа стояла на коленях, грызла яблоко и с интересом наблюдала за работой. Когда я хотел крикнуть: "Не надо!" — подобрывный глинистый ил чавкнул, и кол пополз вверх.

Гриня стал пихать ялик в воду. Я подошел. В ялике под носовой банкой оказалось весло. Перо весла ниже валька было обпилено: видно, весло служило румпелем. Гребных весел, конечно, не было: хороший хозяин всегда уносит весла с собой. Весла и парус, если он любит ходить под парусом.