Внук Бояна - Розанов Сергей Константинович

Когда начало темнеть, дорога словно врезалась в узкое лесное ущелье: по бокам черными скалами стоял непролазный густой осинник, а дальше протянулась болотистая топкая низина, по которой и знаючи трудно пройти.

— И сюда враги заходят? — спросили у Епифана.

— Когда погонятся за человеком. Тут же недалече жилье.

Вскоре за болотом послышался шум воды, где-то совсем близко булькал шустрый ручей, бился о могучие корни деревьев. Кто-то укал, кто-то гулко кричал. У Юрко пробегал мороз по спине — это были неведомые жуткие крики ночи. Непонятное всегда страшно. Даже и монахи-наставники в киевских лесах открещивались от лесных бесовских шумов.

Вдруг Епифан остановил коня, прислушался и сказал:

— Ночлег рядом. — Он сложил руки у рта, и в ночной черноте леса разнесся крик ворона. Послушал еще и снова прокаркал. Совсем неожиданно издали донеслось воронье карканье.

Всадники еще проехали по дороге и замерли: во тьме раздался глухой, настороженный голос:

— Чьи будете, люди?

— Города Соснова, воеводы лесного.

— Епифанушка! — обрадованно воскликнул невидимый человек. Из леса на дорогу вывернулась черная фигура с рогатиной. — А мы уж не чаяли встретить живых.

— И мы не чаяли, но не отчаивались, — опять полушутливо отозвался Епифан.

— Времена тревожные. Вчера к нам сюда вражья оравка наметывалась, да с пути сорвалась.

— А мы их, Костяш, прижали на поле, так что и запасные кони нам достались. С добычей едем, принимай, хозяин. С дорогими гостечками жалуем. Накажи женкам-хозяюшкам: что есть в печи — на- стол мечи, что есть в подвале — все чтоб подавали.

Проехали по плотине, слышно: вода сочится под закрытый мельничный затвор, где-то внизу бурлит и булькает. Как раз виднеет, мельник начнет молоть. За протокой чернеет высокий частокол из бревен — сплошной зубатой стеной стоит. Ворота тяжелые со скрипом приоткрылись, а над ними бычьи рогатые черепа белеют. Чуть видны в черноте бревенчатые строения, в большой избе огонек теплится.

На широком крыльце женщина в пояс гостям поклонилась.

— Добро пожаловать, красным углом не побрезгуйте.

Тяжелая дубовая дверь открылась будто сама собой, навстречу ударил запах жареного мяса, приправленный легким дымком. Гости вошли в избу. И тут горит каганец. У стен — лавки, покрытые шкурами ланей и косуль. Прялка стоит наготове, на лавке начесана шерсть. Посредине — печь из красной обожженной глины, на горячих углях шипит в глиняных горшках мясное жарево.

— Так и живут одиноко? — тихо спросил Юрко.

— Хо-хо! Сыновей у них целая ватага, да не хотят дома жить. Кто в княжьих войсках служит, кто у купцов. Одна дочка осталась младшая — Яришка. Чистая бесянка...

А вкусный запах жареного мяса дразнил и радовал гостей, они были готовы скорей взять по куску подрумяненной боковины или окорочок и рвать сильными зубами сочную, недожаренную оленину.

Но тут будто сама открылась следующая дверь: там в горенке- горел обливной светильник, но копоти не- чувствовалось.

Юрко вдохнул аромат духовитых трав и свежепеченого хлеба. Чистота в горнице порадовала его. У стен виднелись лубяные короба с одеждой, в углу висели армяки и шубы. Окруженный лавками стоял резной стол, а около него красивая черноокая девушка, кланяясь в пояс, приглашала гостей рассаживаться. Вот она подошла к Ярославу с ковшом воды и рушником, вся зарделась, не спуская глаз с княжича. Юрко обомлел: такую удивительную красу редко можно встретить... Кланяясь, певуче приговаривала:

— Дозволь подать тебе водицы, добрый молодец. — Потупила взор и добавила: — Нашему светлому княжичу мир и счастье.

— Ты меня знаешь? — удивился Ярослав.

— Довелось видеть в Пронске, когда в школе училась, на моленье. Мимо прошел.

— Как же я не заметил такой красавы?

— Тебе не до простых девушек. — И тише прошептала: — Это нам навек запоминается такое пригожество молодецкое.

Княжич вымыл руки над глиняным блюдом и, не спеша вытирая их вышитым рушником, все смотрел на девицу и спрашивал:

— Как зовут тебя?

— Яришка.

— Дочь мельника?

— И родной матушки.

— О-о, на язык ты шустра. И от гостей не прячешься. А половцев побаиваешься?

— Боюсь. Комар и тот смерти страшится. Кипчаки и за мной гоняются. А я люблю заводить их в болота. Нам-то в лесах каждый кустик ведом, каждый кустик ночевать пустит.

— Ты смелая! — похвалил Ярослав. — Люблю смелых! — И он окинул девицу ласковым взглядом. А она, вся сияя, поклонилась ему:

— Кушай, княжич дорогой, открывай трапезу.

И пошла к другим гостям поливать воду на руки. А когда уселись все за стол, подавала жаркое, кашу, в жире пареную, наливала холодного хмельного меду и потчевала:

— Ешьте досыта, не обижайте матушку — она ведь при княжеском дворе куховарила. Что на столе есть — все вам и съесть.

Епифан старательно обгрызал оленью боковину, потом принялся за пироги с горохом и гусиными выжирками.

Ярослав ел вяло, больше пил медовуху. Он еле сидел, его морозило, боль в руке нарастала, рана не давала покоя, горела. Ему было приятно видеть, как заботливо Яришка подавала лучшие куски, щедро подливала меду. Ей лет семнадцать, но она принаряжена, как взрослая. На белой шее красовались цветные бусы, в русой косе просвечивали золоченые нити, кокошник поблескивал, весь в разноцветных камешках.

И Юрко поглядывал на Яришку. Конечно, для Ярослава она так принарядилась. Неужто эта простолюдинка посмела так открыто полюбить княжича? Девичья блажь!- Завтра Ярослав уедет, и все забудется. Останется светлая дружеская память, да изредка набежит игривая желанная думка.

Ночью, лежа в горнице рядом с Ярославом на кошмах и мягких волчьих шкурах, Юрко с опаской вслушивался в прерывистое дыхание ворочавшегося с боку на бок и стонущего княжича. А утром его разбудил тихий шорох и нежные слова:

— Ой, княжич, княжич, зачем умолчал вечером б ране своей, а теперь ехать тебе нельзя. У тебя огневица.

— Вот и хорошо, буду возле, на тебя любоваться.

— Не шути, княжич, тебе жить надобно. Народов пра* вить. Дай хоть ты ему радость, а то ни один князь не старается для людей, а все себе и себе... Когда-то люди жили вольготнее.

— О-о, какая ты смелоязыкая! — опять удивленно воскликнул Ярослав.

— То не я говорю, а дед мой.

— Кто же твой дед, может, языческий жрец?

— Ты угадал, княже.

— Может, и ты — язычница?

— Не знаю... Дед говорил: старая вера не запрещала ни другой веры, ни всяких радостей. Кого любишь, того и имеешь мужем. А новая вера говорит, что мужа назначает бог и чтоб жена боялась мужа, как холопка своего господина. Разве это правильная вера? Как же жить, если бояться любимого?.. Уж лучше буду любимому названой сестрой!

— Хотел бы я, чтобы у меня была такая названая сестренка! — полушутливо проговорил Ярослав.

— Хорошо, пусть будет так! — глубоко вздохнув, строго ответила Яришка и шикнула: — Тише! Тебе нельзя говорить беспокойное. Спи, и ты скорее выздоровеешь. Буду лекарить...— И зашептала:—-Запекись, рана смертная. Ты срастись, тело с телом, кость с костью, жила с жилою... — Говорит, а сама смотрит в пустоту, и глаза в какой-то далекой- далекой думе, будто заволоклись мутным блеском. Потом тронула рукой розовый горячий лоб княжича, и взгляд ее стал озабоченным и сердитым.

— Не пущу тебя, княжич! —- проговорила еще решитель? ней. — Нужно могучее снадобье, чтобы пришло исцеление. Рана уже начинает чернеть, а это — смерть...

Заметив мелькнувшую тревогу в серых глазах князя, улыбнулась:

— Не печалься, братец названый, сама буду лечить. Лежи, покойся.

— Не вылежу без дела! — Ярослав посмотрел на нее протестующе. Ему хотелось сказать ей что-то приятное, но он только пожал ее руку.

— Это хорошо! — обрадованно подхватила Яришка. — Значит, тебя еще не свалила болезнь. Но я прошу, княжич, останься, чтобы жить. Ложись и лежи, отдыхай. Тебя ждет великое, — ты вот и языческим не гнушаешься... Ты всем люб! Про тебя одного в Пронске говорят доброе...