Лавка забытых иллюзий (сборник) - Сергей Литвинов

Однако чудес по просьбам восьмилетних мальчиков не бывает. А молиться я тогда еще не умел. А даже если б умел… В два часа дня шторм на море стал стихать, и родители уехали.

Дальше все произойдет, как планировалось, и через неделю мы поедем в Сочи с бабушкой и снова встретимся с мамой и папой, и я стану ходить с ними на море и в кино. Но все уже будет немножко не то: и оттого, что окажется рядом булечка, и будут присутствовать друзья родителей с девочкой на пару лет меня старше… Все останется хорошо, но – иначе. И когда мне снова придется с ними расставаться, разлука тоже будет язвить – но меньше.

Наверное, любое сильное чувство ты можешь испытывать только один раз в жизни – самый первый. Все остальные разы – уже клоны, повторения.

Мы с бабушкой вернемся из Сочи на теплоходе «Грузия», и дед будет встречать нас на Каботажке, помахивая с пристани снятой с головы соломенной шляпой…

…Сейчас, четверть века спустя после гибели «Нахимова», на морвокзале в Новороссийске царит запустенье. Хоть и стоит здесь на вечном приколе военное судно, и там, внутри, теплится какая-то жизнь, да и гуляющие иногда встречаются, и рыбаки – но с прежней радостной Каботажкой нынешнюю не сравнить.

Галстук пионерский

Для кого-то пионерский галстук – «треугольный лоскут с длиной основания 100 см, красно-оранжевого цвета, изготовленный, как правило, из ацетатного шелка» (Википедия). Для кого-то он – частица красного знамени, три конца которого символизируют единство партии, комсомола и пионерии. Для меня, как и для многих людей моего поколения, – он часть нашей прежней жизни, та часть, с которой мы расстались без жалости, но с ностальгией.

Итак, в пионеры меня с первого захода не приняли. Вот была трагедия!

Меня наказали, и за дело. Началось с того, что учительница впаяла мне двойку.

Учительница была уже другая. Ее звали Любовь Петровна, а фамилию я, как и в случае с Музой Петровной из Авиагородка, забыл.

В третий класс я пошел в Новороссийске у бабушки с дедом. Учился – хорошо. Даже четверку считал для себя плохой отметкой. А тут вдруг случилась двойка! Главное, не помню сейчас, за что конкретно я получил «банан». Однако тогда мне совершенно точно казалось, что оценка – несправедлива. Думаю, и впрямь училка в тот раз погорячилась.

Чувство обиды оказалось настолько сильным, что после уроков я двойку в своем дневнике стер. Мною не расчет, как сейчас помню, двигал. И не страх наказания. Я не хотел замести следы преступления. Я хотел вымарать из дневника (и из своего сердца!) незаслуженное оскорбление. Поэтому неуд я удалял вгорячах, причем КЛЮЧОМ НА БЕЧЕВКЕ. В результате в дневнике образовалась практически сквозная дыра.

Разумеется, дырка в моем дневнике не осталась не замеченной и учительницей, и бабушкой с дедушкой. При том, что булечка только удивленно развела руками: «Зачем ты это сделал, Сереженька?» Однако со стороны педагога последовала суровая кара – причем по идеологической линии.

Идеологические кары вообще были самым распространенным рычагом воздействия на советских граждан. Если не самым действенным. Но это я понял гораздо позже. Угроза лишения партбилета дамокловым мечом висела над каждым членом передового отряда советского народа. Проработка на партсобрании с последующими санкциями являлась для советских тружеников гораздо более грозной, чем экономические санкции.

Вот и в моем случае учительница взялась воздействовать на меня идеологией.

Близилась годовщина основания комсомола (если кто не помнит, 29 октября), и лучших октябрят в тот день должны были в торжественной обстановке принять в пионеры. Разумеется, я числился среди передовиков, тем паче что в них ходила половина класса. И вот меня в наказание (не за «пару», а за надругательство над дневником) из классного авангарда вывели.

В итоге приняли в ряды пионерской организации позже, уже после осенних каникул, без всякой торжественности. Приняли в компании троечников, хулиганов и всяких умственно отсталых, которые не могли даже вызубрить наизусть клятву пионеров Советского Союза.

Таким образом, свой пионерский галстук я по-настоящему выстрадал. Тем слаще было ощущать его на своей шее.

Наша средняя школа номер пять, довольно древнее здание, стояла на самом берегу моря. Теперь школа снесена, и на ее месте построен многоэтажный жилой дом – как положено, элитный, с окнами на воду.

Мы могли наблюдать в окно класса, как входят в бухту пароходы и «кометы», как снуют рейсовые катера и буксиры. Парты, стоявшие в ряду у окна, считались привилегированными. Оттуда особо мечтательных или провинившихся пересаживали в наказание во второй и даже третий ряд, далекий от морского пейзажа. Как пересадили и меня после надругательства над дневником.

Но я сейчас не об этом. Наш дом, в котором жили дедушка с бабушкой, тоже находился на берегу бухты, однако довольно далеко от школы (особенно если мерить город по моим тогдашним меркам восьмилетнего). От школы до дома идти было прилично. Наверное, минут двадцать. Притом мне запрещалось ходить напрямик по набережной и по Каботажке. Набережная и Каботажка считались не слишком подходящим местом для самостоятельных прогулок. Причину взрослые объясняли просто: «Там же по вечерам полно шпаны, вдруг кто-нибудь к тебе пристанет?!»

Предосторожность, возможно, нелишняя – а может, и нет, если учесть, что занимались мы даже не во вторую, а в третью смену.

Сейчас я понимаю, что третья смена означала, что в Советском Союзе в те времена, когда дети провозглашались «единственным привилегированным классом», элементарно не хватало школьных зданий.

Ракет хватало, а школ нет.

Итак, начинали мы заниматься где-то в полчетвертого – четыре дня, а заканчивали в полвосьмого – восемь вечера. И в ноябре я шел домой уже в кромешной темноте.

При этом, надо заметить, никого из нашего класса – девяти-десятилетних – взрослые после занятий не встречали. Стыдно было, если тебя вдруг после уроков родители или бабушки караулят. Мы сами против этого протестовали.

Хотя практически каждому из нас до дома было шагать и шагать. Новороссийск в те времена был трех-, максимум четырехэтажным. Чаще жили в частном секторе – в своих домах с палисадником. Поэтому по горам вокруг Цемесской бухты город расползался далеко и высоко.

Я жил, считай, в самом центре – однако даже мне требовалось пройти больше километра, семь или восемь кварталов. И никто из моих друзей-однокашников рядом со мной не проживал. Поэтому и на уроки, и после них я всегда ходил один.

Итак, ноябрьским вечером мне на шею наконец повязали выстраданный мною пионерский галстук. Потом последовала торжественная линейка (далеко не такая торжественная, какой удостоились наши чистые, незапятнанные однокашники 29 октября). И, наконец, нас распустили по домам.

Я выбежал из школы. С моря начинал задувать норд-ост (как звали свирепый здешний ветер местные) или борá (как красиво именовали его в литературе и обычно обзывали приезжие). Курточку я, разумеется, распахнул настежь. Я хотел, чтобы все видели: идет не малыш-октябренок, а взрослый мальчик, пионер.

Красиво повязанный галстук словно грел мне шею своими алыми языками. Гордость переполняла душу.

Однако на темных улицах практически не встречалось прохожих. Вечер, девятый час, норд-ост: кому охота шляться по городу! Я никому не мог продемонстрировать ни свой новый галстук, ни свой изменившийся статус. Вот расстройство!

И тогда я решил слегка изменить маршрут. Нет, я не стал выходить на Каботажку, которой меня основательно запугали, где от холодного ветра, того и гляди, пришлось бы куртешку застегивать. Я пошел другим курсом: еще дальше от моря, на параллельную, главную улицу города, под названием Советов. Здесь покуда работали магазины – центральный продовольственный и табачная лавка. Народ спешил на девятичасовой сеанс в кинотеатр «Москва», шумел ресторан «Бригантина». Кроме того, тут кое-где даже горели фонари, и галстук мой был более заметен.

Насколько же (я думаю сейчас) мы не меняемся с возрастом! Прошло сорок лет, у меня выросли и даже начали седеть усы, а я все туда же. Недавно жена мне подарила фирменный шарф. И фирма-то не бог весть какая, но с узнаваемым торговым знаком. И что вы думаете? В первый день я этот шарф надел даже не с пальто, а с пиджаком, как тренер Моуриньо, и повязал его так, чтобы торговая марка обязательно смотрела наружу, и отслеживал выражения лиц встречных: заметили ли они, в каком шарфе я иду?! Что за мальчишество!

Тогда, сорок лет назад, я свернул на улицу Советов и гордо понес себя с пионерским галстуком – мимо горпарка и планетария, госбанка, главного гастронома, ресторана «Бригантина». Здесь прохожие попадались – но, увы! Никто не обращал внимания на мою обнову! С таким же успехом я мог бы идти и в застегнутой куртке. Или не идти вовсе. Меня вообще мало кто замечал.