Седьмая симфония - Тамара Цинберг

И тут впервые, еще неясно, стороной, прошла в его сознании странная мысль, что в этой страшной борьбе они — советские солдаты — сражаются здесь в конечном счете также и за душу этого народа, этих немцев, залегших там, в снегу, — их испоганенную, изуродованную, опозоренную фашизмом душу.

Он снова идет, теперь уже быстрее, пересекая улицы, минуя площади и сады, переходя мосты, углубляясь в переулки.

Бронзовый святой между колоннами собора протягивает обрубленную руку. Осколок снаряда попал ему в грудь, черное отверстие зияет как смертельная рана.

Но тот, кто лежит навзничь у ступеней собора, — разве он тоже изваян из бронзы? На голове у него ушанка, плотно завязанная под подбородком, сквозь запорошивший его снег еще видно черное пальто. Нет, так не одевают святых и воинов, украшающих соборы и дворцы. А может быть, святые и воины одеваются сейчас именно так?

Снег лежит не тая на его потемневшем лине, в орбитах глаз, во впадинах щек. Из снега приподнята окоченевшая рука; темные пальцы кажутся черными среди сияющей белизны. Видно, кто-то снял с этой руки уже не нужную рукавицу.

Воронов идет теперь быстрее; он пристально смотрит и запоминает навсегда все, что открывается сейчас его взгляду.

Стена дома, развороченная ударом снаряда. Женщина, с непосильным трудом подымающая ведро. Наклонный щит у витрины магазина. Очередь, безмолвно прижавшаяся в стене. Окно, забитое фанерой. Баррикада из железных ферм, перегораживающая узкую улицу. Снег. Оборванные провода. Снег.

Он стоял перед развалинами своего дома.

17

Час спустя в маленькой тесной домовой конторе Воронов молча смотрел, как пожилая женщина, управхоз, рылась в открытом шкафу.

— Я человек новый, я никого не знаю, — говорила она сердито. — Как фамилия, вы сказали?

— Воронова. Нина Владимировна. Дом восемь.

— Это я знаю, что дом восемь, — сказала женщина, с шумом перебирая толстые домовые книги, как попало сваленные в шкафу.

Воронов спросил:

— А где теперь Анна Васильевна, старый наш управхоз?

— Да ведь она погибла в бомбежку, когда в ваш дом попало.

— Погибла?

— А вы что думали? Только на фронте от бомбы погибнуть можно? А тут они что, только для виду рвутся?

Воронов хмуро ответил:

— Ничего я не думал.

Мучительный страх сжал ему сердце. Смутная страшная мысль, мелькнувшая у него еще там, перед развалинами дома, оборачивалась теперь угрожающей реальностью. И он проговорил запинаясь, с видимым усилием:

— А разве… не уходят в убежище, когда тревога? Там… там еще люди были?

— Кто уходит, а кто и не уходит. Ходить тоже надоело, всю осень бегали, каждый день. Вот дом восемь. Свалили все, разберись тут.

Она взяла домовую книгу и пошла к столу.

В черной тарелке репродуктора над ее головой быстро и напряженно стучал метроном.

«Артиллерийский обстрел района», — подумал Воронов. И тотчас забыл об этом. Невольным движением прижав к груди руку, сощурившись и стиснув зубы, как бы в ожидании удара, он, нагнувшись над столом, напряженно смотрел в разлинованные, испещренные печатями и марками, исписанные крупным почерком страницы домовой книги.

Узловатые, замерзшие руки женщины, неумолимые и страшные, как руки судьбы, медленно переворачивали эти страницы.

Метроном все стучал. Это сердце насторожившегося города стучало сейчас в этой черной тарелке. Но Воронову казалось, что это его сердце, которое так тяжко и больно колотится там, у него в груди, наполняет сейчас все вокруг сухим, напряженным стуком.

— Воронова. Нина Владимировна… — услышал он голос управхоза. Стук становился нетерпимым, все резче, все громче. — Вот… Эвакуировалась. Девятнадцатого февраля. Повезло ей — как раз перед бомбежкой. В Ярославль.

Женщина закрыла домовую книгу.

Как тихо.

Метроном, оказывается, стучит едва слышно из черной тарелки репродуктора.

Воронов перевел дыхание и выпрямился.

— В Ярославль? — пробормотал он задумчиво. — С Митей?

Женщина встала и положила книгу обратно в шкаф.

— Немножко бы раньше приехали и застали бы, — проговорила она, обернувшись.

— Да, еще застал бы.

Он неподвижно стоял посередине маленькой комнаты. Чувство облегчения и пустоты охватило его.

Она сказала:

— Вы тут переждите, а то обстрел.

— Ничего. Я пойду, — сказал Воронов. — Спасибо.

Выйдя во двор, он постоял немного, щурясь от яркого света, и пошел по узкой тропинке, ведущей к темной арке подворотни.

Кто-то окликнул его. Высокая костлявая женщина торопливо пробиралась к нему, то и дело увязая в снегу.

— Алексей Петрович, — повторяла она. — Алексей Петрович! Подумать только! А Нина ведь уехала, вы знаете уже?

Теперь она подошла вплотную к нему, и хотя он стоял совершенно неподвижно, она ухватилась за рукав его полушубка, словно боясь, что он убежит или попросту внезапно исчезнет.

Он все еще молчал, и она спросила испуганно:

— Вы что, не узнаете меня, Алексей Петрович?

— Теперь узнал, — проговорил он медленно. — Вы очень изменились.

— Еще бы! Половина осталась. Ведь сколько мы натерпелись здесь, господи! А Ниночка-то какая стала — одна тень. Как обидно, что вы с нею разминулись. И подумайте, я с ней совсем случайно столкнулась, вот как с вами сейчас, — в то самое утро, как она эвакуировалась. Я в очередь бежала, смотрю — Нина идет, с мешком, а я и не знала, что опять эвакуируют. И только уехала — ваш дом разбомбили.

— Да, я знаю.

Он молчал, не решался спросить, и наконец проговорил, запинаясь:

— Евгения Петровна, вы ее видели. Ну… а Митя?

— Ах, Алексей Петрович, так вы и не знаете? Я думала, она вам писала. Ведь умер он, ваш Митя. От нее я тогда и узнала. Что же делать! Ведь взрослых людей сколько поумирало, сказать страшно, не то что малых детей. Право же, и ему легче, и ей хоть руки развязал.

Взглянув в изменившееся лицо Воронова, она поспешно добавила:

— Ничего, Алексей Петрович, вы люди молодые. Вот кончится война, будут у вас еще детки. Не горюйте, что уж тут поделаешь.

Не слыша ее слов, не отвечая ей, он стоял, низко опустив голову, ссутулившись, словно это горькое известие физически придавило ему плечи.

Он сам не заметил, как вышел снова на ярко освещенную улицу.

Известие о смерти ребенка, которого он так недолго знал и так смутно уже помнил, но мысль о котором хранил где-то в потаенной глубине своего сердца, как нечто драгоценное, хрупкое, нежное, ни на что не похожее в его теперешней жизни и потому особенно важное для него, — мучительно его поразило. И он медленно шел, в глубокой задумчивости не замечая ничего вокруг.

Улица была совершенно безлюдна. Изредка слышались отдаленные удары. Когда Воронов поравнялся с закрытой подворотней высокого дома, маленькая худая женщина внезапно выскочила оттуда и крикнула ему: «Товарищ военный!» Он не слышал ее. Тогда она догнала его и схватила за руку.

— Товарищ военный, вы что, не слышите, ведь обстрел. Нельзя ходить!

Нахмурившись, он молча смотрел на нее. Он так и не понял, что она сказала, но покорно пошел в подворотню, куда она упрямо тянула его своими слабыми руками. Там уже стояло несколько человек, пережидая, когда кончится обстрел. Не заходя в ворота, Воронов стал в затененной арке, глядя прямо перед собой на сияющий под солнцем снег.

Рядом с ним стояла Катя. Она была все в том же пальто, подпоясанном мужским широким ремнем, и в меховой ушанке. В руке она держала помятый бидон. То и дело, как птица, вытягивая шею, Катя выглядывала на улицу, очевидно стараясь прикинуть, далеко ли до соседних ворот. Один раз она уже пыталась удрать, но дежурная ее вернула.

— Товарищ военный, — тихо проговорила Катя, и так как он не отвечал, она повторила громче и настойчивей: — Товарищ военный!

— Да? — откликнулся Воронов.

— Товарищ военный, — быстро заговорила она, заглядывая ему в лицо своими темными блестящими глазами, — давайте пойдемте. Они ведь всегда так: начало прохлопают, а как обстрел уже почти кончится, — тут они и объявляют тревогу — и стой тогда здесь, как дурак. Давайте побежим до следующих ворот, — там проходной двор, я вас проведу, там выход на канал, и мы спокойно пройдем. А по Садовой никак не пройти: милиционер ни за что не пустит, пока не объявят отбой. А это знаете сколько ждать? Пойдемте, а?

— Ну что же, пойдем, — сказал Воронов.

Катя побежала, то и дело оглядываясь, идет ли он за ней.

— Товарищ военный! — снова крикнула дежурная, но они уже достигли соседнего дома и вошли во двор.

— Я тут все проходные дворы знаю, — сказала Катя с веселым оживлением.

Он спросил хмуро:

— А зачем ты ходишь во время обстрела?

— А если они весь год стрелять будут, так нам что, так все и сидеть? Мне надо скорей домой, у меня братишка дома. Некогда мне по подворотням стоять.