Седьмая симфония - Тамара Цинберг

— Какого числа родился, ну, день рождения когда?

Катя молчала. Взгляд ее рассеянно скользил по грязным стенам, увешанным старыми плакатами, какими-то пожелтевшими объявлениями и сводками.

«Да здравствует Первое мая, международный праздник трудящихся!» Этот старый порванный плакат, косо висящий как раз над головой управхоза — словно ободряющий оклик из далекого, ясного, довоенного мира. Слова «Первое мая» были написаны на красном флаге.

— Первое мая, — сказала Катя неожиданно звонким голосом.

— Первого числа, — писал управхоз. — Мая месяца. Место рождения — Ленинград. Отец… Так. Мать… Ну, вот и все, — заявил он с облегчением.

И он еще раз взглянул на заполненную страницу домовой книги, густо исписанную, разлинованную, заклеенную гербовыми марками, где только что появилась новая запись: «Никаноров, Сергей Дмитриевич».

— Ладно, выправим ему метрику. Пошли! — сказал управхоз, вставая.

И захлопнул домовую книгу.

11

Тихий, засыпанный снегом, загибающийся влево канал. Здесь и всегда-то бывало немного народу, а сейчас и совсем ни души.

Это Коломна, старый район Ленинграда.

Узкая, едва заметная тропинка протоптана в снегу у самых домов, — и там они и идут, маленький управхоз и девочка с ребенком на руках.

Высокие деревья словно сдвинуты в сторону единым порывом ветра. Старые дома, невысокие, облупленные, растянутые в длину, довольно убоги, но все же сохраняют еще какое-то ампирное изящество. Треугольные наличники, чугунные решетки балконов, потрескавшиеся колонны, где под осыпающейся штукатуркой уже торчат кирпичи.

Но полно, живет ли кто-нибудь в этих домах? Окна частично забиты фанерой, а уцелевшие стекла совершенно замерзли. Трудно поверить, что за подобными стеклами еще может теплиться жизнь.

Они подошли к старинному трехэтажному дому. Управхоз вошел в парадную, и Катя торопливо последовала за ним. Они поднялись на третий этаж, и управхоз, вынув связку ключей, долго возился в полутьме, разыскивая тот, который был ему нужен. Потом он открыл дверь, и они вошли.

В передней было темно.

— Постой-ка, вот в той, кажется, все стекла целы, — сказал управхоз, и голос его раздался глухо и странно в тишине нежилой квартиры.

Снова проскрежетал ключ, и Катя вслед за управхозом нерешительно вошла в комнату.

Это оказалась довольно большая комната, которая, очевидно, служила кабинетом тем, кто жил здесь раньше.

Катя, все еще с ребенком на руках, внимательно оглядывала чужое жилище, в котором теперь она будет жить.

Большой письменный стол, старинный шкаф красного дерева, полный книг, широкий диван, два вольтеровских кресла. Что в этой комнате давно не живут, было заметно сразу: письменный стол был совершенно пуст, все мелкие вещи с него убраны, диван закрыт куском холста, кресла застланы газетами. На выцветших обоях отчетливо выделялись более темные пятна, оставшиеся от снятых картин. Книжный шкаф был поставлен перпендикулярно к стене, отгораживая от окон часть комнаты. Тут, за шкафом, в нише, и стояли эти картины и низкий деревянный сундучок.

— Тут профессор жил, ученый очень человек, книги писал, — говорил управхоз, видно, считая своим долгом познакомить таким образом старого профессора, живущего сейчас за тысячу верст отсюда в тихом сибирском городке, с этой хмурой девочкой, которую он, управхоз, привел в профессорское жилище.

— Ты тут ничего не трогай. На кухне, что надо по хозяйству, ну там чайник, ведра, — это бери; не такое время, чтобы считаться. А в комнате ничего не трогай. И главное, следи насчет затемнения — штору спускай аккуратно.

— Хорошо, — сказала Катя.

Она уже обошла всю комнату и теперь неподвижно стояла перед большой изразцовой печью.

Глаза ее медленно скользили по белым, блестящим, холодным изразцам.

— Печурки нету… — прошептала она упавшим голосом.

— Да, это действительно, — пробормотал управхоз. Он, нахмурившись, посмотрел на печь и добавил, словно оправдываясь: — Они ведь еще летом эвакуировались.

Катя молчала. А он знал не хуже ее, что это значит — остаться без печурки.

— Вот что, — сказал он. — Ты сходи в восемнадцатую квартиру, к Трифонову; это тут — со двора. Он делает печурки, так ты с ним уж договорись как-нибудь. Скажи, я послал. А на чердаке возьмешь доски; мы там переборки разобрали, так еще осталось немного. Поищи там в самом конце, я их толем прикрыл. Ну, вот тебе ключ. Смотри, не теряй, другого нету.

Катя взяла ключ, а он все еще стоял, хотя делать ему здесь уже было нечего. Потом он решительно пошел к дверям, но там еще раз остановился и, обернувшись, посмотрел на детей.

— Ну что ж, живите тут… сколько протянете, — проговорил он тихо.

И вот уже слышно, как со стуком захлопнулась за ним дверь. Словно очнувшись от этого звука, Катя подошла к креслу и, сняв газеты, со вздохом облегчения посадила в него Митю. Потом она сняла газеты и с другого кресла, положила на стол платок и книгу, стащила с головы шапку и опять, уже по-хозяйски, оглядела комнату.

— Ну, вот мы и дома! — сказала она.

12

Катя медленно шагала по крутым, грязным, выщербленным ступеням. Да она никогда не кончится, эта чертова лестница. Может, это уже чердак? Но это как раз и оказалась квартира 18.

Из-за двери слабо доносился звук пилы. Катя встала на цыпочки и с усилием дернула круглую ручку старого звонка. Слабый, дребезжащий звук задрожал там, внутри, — и замер.

Катя прислушалась. В наступившей тишине снова стал слышен звук пилы.

Она терпеливо ждала.

Наконец из-за двери раздался негромкий женский голос:

— Кто там?

— Мне к Трифонову, — сказала Катя, — меня управхоз послал.

Дверь медленно приоткрылась, и в образовавшейся темной щели Катя увидела внимательно уставившийся на нее глаз. Ей видна была только часть лица стоящей за дверью женщины — маленькой, с узким, недобрым лицом, закутанной в грязный шерстяной платок. Женщина молчала, подозрительно рассматривая Катю.

— Мне Трифонова надо видеть, — повторила Катя. — Дома он?

Ничего не отвечая, словно не расслышав ее слов, женщина продолжала рассматривать Катю. Потом она приоткрыла дверь немного шире и неохотно пропустила ее.

Катя нерешительно вошла в большую полутемную кухню.

Видно было, что этой кухней давно никто не пользуется, через нее только проходят. Большая, пустая, мертвая плита — странно подумать, что когда-то ее топили, что на ней варилась еда. Мертвая раковина, мертвый кран, из которого давно не идет вода. Нет ни табуреток, ни кухонного стола…

В углу у окна широкоплечий человек в ватнике и ушанке пилил кухонную полку. Он даже не взглянул на вошедшую девочку и медленно продолжал пилить, согнувшись и придерживая доску левой рукой.

— Это вы Трифонов, что ли? — спросила Катя, слегка оробев.

Человек в ватнике, по-прежнему не глядя на нее и не прекращая своей работы, проговорил негромко и равнодушно:

— Я Трифонов.

— Меня к вам управхоз прислал, — быстро заговорила Катя. — Мы в пятую квартиру въехали, из разбомбленного дома. Управхоз сказал, что вы делаете печурки. Там нет печурки, в этой квартире.

— Триста граммов, — негромко сказал Трифонов, все так же продолжая пилить.

Катя испуганно взглянула на него. Она отлично поняла смысл его слов, но все же переспросила упавшим голосом:

— Чего… триста граммов?

Трифонов молча продолжал пилить. Пила мерно двигалась, все глубже вгрызаясь в доску. Взад-вперед, взад-вперед. Жена Трифонова, стоя у пустой плиты, проговорила со злостью:

— Хлеба триста граммов! Чего…

— Нет у меня хлеба, — тихо сказала Катя.

— Ну и иди себе, если нет, — ответила женщина.

Катя подошла ближе к Трифонову.

— У меня нету хлеба, — повторила она, тихо, но раздельно и очень внятно произнося каждое слово. — Вы же сами понимаете, — где я его возьму? Мы не можем совсем не есть, у меня брат маленький. Я вам деньгами заплачу, вы скажите, сколько.

Она достала из внутреннего кармана старый мужской бумажник и вытащила из него деньги.

Трифонов, не глядя на нее, продолжал пилить.

Катя растерянно взглянула на его неподвижное, равнодушное, словно застывшее лицо.

Тогда он сказал:

— А на что они мне? Печку растапливать, что ли, твоими бумажками?

— Ну, иди, иди, — быстро сказала женщина. — Нечего тебе здесь делать. На деньги мы не продаем. Иди отсюдова.

— Не пойду! — крикнула Катя с отчаянием и злостью. — Нам невозможно без печки! Там всю зиму не топлено, а печь — как дом. Нам же не выжить так!

Женщина сказала:

— Ну и не выживайте. Нужны вы очень.

— Нужны! — яростно крикнула Катя. — Нужны. Все нужны!

— Ну, хватит, — сказал Трифонов. — Мы тоже выжить хотим, а разве на пайке выживешь? Иди, довольно разговаривать. Сказал тебе: триста граммов. Нет, так иди. И все.